Михаил Салтыков-Щедрин - Том 4. Произведения 1857-1865

Живоедова. Ох, батюшки, чтой-то уж ты больно страшно говоришь! Неужто это и может статься?

Фурначев. Станется, сударыня, непременно станется… Но будем продолжать. Во-вторых, я полагаю, что вы и об законном супружестве иногда помышляете?

Живоедова (задумчиво). Хорошо бы, Семен Семеныч, уж куда бы как хорошо! Хошь бы вы обо мне, сироте, подумали, да из палатских за кого-нибудь высватали…

Фурначев. Это можно, сударыня. Сам я ведь знаю, что в супружеском состоянии великие сладости обретаются… Только ведь вы за какого-нибудь не пойдете, вам надобен человек солидный-с… Ну, а солидному человеку и супругу надобно такую, чтобы могла за себя отвечать. Красота телесная — тлен, Анна Петровна; умрем мы — что же от нее, от этой красоты, останется? Страшно сказать — один прах! Красота душевная, бесспорно, тоже вещь капитальная, но развращение века уж таково, что нравственные красы пред коловратностью судеб тоже в онемение приходят… Стало быть, солидному-то человеку капитал нужен настоящий-с.

Живоедова. Понимаю я это, Семен Семеныч, очень понимаю.

Фурначев. А если понимаете, так дело, значит, в том состоит, каким образом добыть приличный капитал, и об этом-то намерен я с вами теперь беседовать. (Снова подходит к двери, заглядывает в следующую комнату и возвращается. Вполголоса.) В каком месте, сударыня, у Ивана Прокофьича сундук с капиталами находится?

Живоедова. Сами, чай, знаете, Семен Семеныч, что в опочивальной под кроватью сундук.

Фурначев. Это, сударыня, не хорошо. (Задумывается.) А часто ли Иван Прокофьич себя поверяет?

Живоедова. Каждый день, сударь. У него, у голубчика, только ведь и радости, что деньги считать! Утром встанет, еще не умоется, уж кричит: Аннушка! сундук подай! ну, и на сон грядущий тоже.

Фурначев. И это не хорошо, сударыня. Позвольте, однако ж. Так как Иван Прокофьич находится в немощи и, следовательно, нагибаться сам под постель не в силах, из этого явствует, что обязанность эту должен исполнять кто-нибудь другой…

Живоедова. Я, сударь, лазию.

Фурначев. А так как, вследствие той же немощи почтеннейшего Ивана Прокофьича, вы не можете не присутствовать при действиях, которыми сопровождается поверка…

Живоедова. Присутствую, Семен Семеныч, это правда, что присутствую. Только он нынче стал что-то очень уж сумнителен; прогнать-то меня не может, так все говорит: отвернись, говорит, Аннушка, или глаза зажмурь…

Фурначев. Стало быть, вы не видите, что он делает?

Живоедова (вздыхая). Уж как же не видеть, Семен Семеныч!..

Фурначев. Стало быть, вы можете сообщить и нужные по делу сведения… Например, как велик капитал почтеннейшего Ивана Прокофьича?

Живоедова. Велик, сударь, велик… даже и не сообразишь — вот как велик… Так я полагаю, что миллиона за два будет…

Фурначев. Это следовало предполагать, сударыня. Иван Прокофьич — муж почтенный; он, можно сказать, в поте лица хлеб свой снискивал; он человеческое высокоумие в себе смирил и уподобился трудолюбивому муравью… Не всякий может над собой такую власть показать, Анна Петровна, потому что тут именно дух над плотью торжество свое проявил. Во всяком случае, моя дорогая, вы, я полагаю, были достаточно любознательны, чтоб осведомиться, в каких больше документах находится капитал Ивана Прокофьича? то есть в деньгах или в билетах? и если в билетах, то в «именных» или «неизвестных»?

Живоедова. Больше на неизвестного, Семен Семеныч! а есть малость и именных.

Фурначев. Это, сударыня, хорошо… (Шутливым тоном.) Так, по моему мнению, почтеннейшая наша Анна Петровна, смысл басни сей таков, что вы на первый случай одолжите нам слепочка с ключа или замка, которым «тяжелый сей сундук» замыкается.

Живоедова. Как же это, Семен Семеныч, слепочек? я что-то уж и не понимаю.

Фурначев. А вы возьмите, сударыня, вощечку помягче, да и тово-с… (Показывает рукой.)

Живоедова (задумчиво). А ну как он увидит?

Фурначев. Вы это, сударыня, уж под кроваткой сделайте: это вещь не мудрая — можно и в потемочках сделать.

Живоедова. Да мне чтой-то все боязно, Семен Семеныч; мое дело женское, непривычное… ну, как увидит-то он? куда я тогда с слепочком-то поспела?

Фурначев. Увидеть он не может-с; надо не знать вещей естества, чтобы думать, что он, находясь на кровати, может видеть, что под кроватью делается… Человеческому зрению, сударыня, пределы положены; оно не может сквозь непрозрачные тела проникать.

Живоедова. Да ведь я, Семен Семеныч, женскую свою слабость произойти не могу… я вот, кажется, так и издрожусь вся, как этакое дело сделаю. А ну как он в ту пору спросит: «Ты чего, мол, дрожишь, Аннушка? ты, мол, верно, меня обокрала?» Куда я тогда поспела! Я рада бы радостью, Семен Семеныч, да дело-то мое женское — вот что!

Фурначев (в сторону). Глупая баба! (Громко.) Если он и сделает вам такой вопрос, так вы можете сказать, что от натуги сконфузились… такой ответ только развеселить его может, сударыня.

Живоедова (робко). Ну, а потом-то что, Семен Семеныч?

Фурначев. А потом, сударыня, мы закажем себе подобный же ключ, и как начнет он умирать… Впрочем, сударыня, подробности зараньше определить нельзя; тут все зависит от одной минуты.

Живоедова. Да зачем же ключ-то фальшивый! Как он помрет, можно будет и настоящий с него снять…

Фурначев. Первое дело, грех мертвого человека тревожить… интересы свои соблюдать можно, а грешить зачем же-с? А второе дело, может быть, не ровен случай, и при жизни его придется эту штуку соорудить, при последних, то есть, его минутах… поняли вы меня?

Живоедова (робко). А как же насчет денег-то?

Фурначев. В этом отношении вы можете положиться на мою совесть, сударыня. Труды наши общие, следовательно, и плоды этих трудов должны быть общие.

Живоедова. То-то, Семен Семеныч…. Да мне как-то боязно все… как это слепочек… и все такое.

Фурначев. Однако нет, Анна Петровна… это уж вы, значит, своего счастья не понимаете?..

Слышен стук в дверь. Кто там еще?

Голос Настасьи Ивановны. Кончили вы, душечка? можно войти?

Фурначев (Живоедовой). Вы это сделаете, почтеннейшая Анна Петровна!.. Можешь войти, Настасья Ивановна, мы кончили!

Те же и Настасья Ивановна.

Настасья Ивановна. Наговорились, что ли? Ну, теперь, голубушка Анна Петровна, и закусить не мешает.

Фурначев. Помилуй, сударыня, давно ли, кажется, обедали — и опять за еду! ведь ты не шутя таким манером объесться можешь.

Живоедова. И, батюшка, это на пользу.

Настасья Ивановна. Я вот то же ему говорю… Да ведь и скука-то опять какая, Анна Петровна! Книжку возьмешь — сон клонит: что-то уж скучно нынче писать начали; у окна поглядеть сядешь — кроме своей же трезорки, живого человека не увидишь… Хоть бы полк, что ли, к нам поставили! А то только и поразвлечешься маненько, как поешь.

Живоедова. У вас же поди еда-то не купленная!

Настасья Ивановна. Нет, голубушка, вот нынче Антип Петрович завод закрыл, так муку тоже покупаем… (Вздыхает.) А конечно, в ту пору, при Антип Петровичевом заводе, жить лучше было: первое, что и мука и весь провиянт непокупной, а второе, что свиней одних у него там бардой откармливали!

Живоедова. Да что, мать моя, правду ли говорят, что от барды-то у свиней мясо словно жесткое бывает?

Настасья Ивановна (вздыхая). Конечно, не смею солгать, голубушка Анна Петровна, барденная скотина все не придет противу хлебной… (Вздыхает.) Ну, да на наши зубы и то хорошо!

Живоедова. Разумеется, даровому коню что в зубы смотреть… Так пойдем, что ли, закусить, матушка? По мне, поди старик-то давно стосковался.

Фурначев. Пожалуйте, сударыня.

Уходят.

Фурначев (один).

Фурначев. Ну, кажется, с божиею помощью, это дело уладится… Вот Настасья Ивановна говорит: куда деньги копишь? Глупая баба! деньги всякому нужны: с деньгами всякая тварь человеком делается, без них и человек тварью станет. Господи! давно ли, кажется, давно ли я босиком, в одной рубашонке, к отческому дому гусей загонял! давно ли в земском суде, в качестве писца, для старших в кабак за водкой бегал, и за все сии труды не благодарность, а единственно колотушки в награду получал! И как еще колотили-то! Еще хоть бы с рассуждением, туда, где помягче, а то просто куда рука упадет — как еще жив остался! И вот теперь даже подумать об этом как-то странно! Кожа на ногах сделалась тонкая, тело белое, мягкое, неженное… и говорят еще, зачем тебе деньги? Как зачем? Вот я еще немножко здесь позаимствуюсь, потом перееду в Петербург, пущусь в откупа*, а там кто знает, какую ролю провиденье назначило мне играть? Вот намеднись Василий Иваныч из Петербурга пишет, что у них на днях чуть-чуть откупщика министром не сделали… что ж, это правильно! потому что откупщик — он всю эту подноготную как «помилуй мя, боже» заучил! Ну а что, если и я?.. Нет, лучше бросить эту мысль!.. Ну, а если?., ведь бывали же такие примеры! (Повергается в мечтательность.) Или вот суету мирскую брошу, от дел удалюсь, да и стану в правительствующем сенате на крылечке, с залогами в руках, отступного поджидать*…я, дескать, в дела входить не желаю, я, по милости божией, много доволен, а вот отступным не побрезгуем-с… хе-хе-хе!.. Ведь достиг же я статского советника, происходя черт знает из какого звания… даже сказать постыдно! А всё деньги! Анна Петровна сказывала, что у старика до двух миллионов — ну, положим, хоть полтора… Если из них двести… нет, сто девяносто тысяч «именных» Прокофью… Что ж, ему это достаточно! платками да ситцами торговать можно и на сто рублей! Да в делах, да в залогах, да в недвижимости еще сколько! И все это Прокофью… предостаточно! Ну, десять тысяч Живоедовой за труды… остальные…