Петр Краснов - Мантык, охотник на львов
Голосъ Мантыка звучалъ торжественно и какъ то не подходилъ къ суетливому гулу голосовъ и звону тарелокъ ресторана. На лицѣ Натальи Георгіевны выразилось удивленіе. Она хотѣла спросить Мантыка, но въ это время звучный женскій голосъ изъ глубины столовой бодро крикну лъ:
— Наташа! Два борща… двѣ отбивныя телячьи!.. Наталья Георгіевна круто повернулась, кинула на ходу Мантыку:
— Сейчасъ, дружокъ, — и исчезла за дверью. Мантыкъ остался ждать. Онъ поглядывалъ на часы.
Время точно отбивало ему въ виски глухими ударами… «Надо на поѣздъ… Пора… пора»…
Мучительно хотѣлось ѣсть.
Наталья Георгіевна прошла, неся тяжелый подносъ съ миской и блюдомъ съ котлетами. Ихъ запахъ былъ невыносимъ для Мантыка. Онъ невольно слѣдилъ, какъ Наталья Георгіевна, Колина «мамочка», чуть нагнувшись надъ столомъ, за которымъ сидѣли двое мужчинъ, наливала имъ изъ мисочки дымящуюся розовую жидкость и накладывала густую бѣлую сметану.
Надъ нимъ стучали большіе круглые часы, точно шептали ему вкрадчиво и хитро:
— Тикъ… ѣсть… такъ… ѣсть…
— Ничего, — подумалъ Мантыкъ, — терпи, казакъ!..
Наталья Георгіевна подавала за другимъ столикомъ котлеты.
Часы все отбивали: — «такъ… ѣсть… ѣсть… такъ!..»
Губы у Мантыка стали влажныя, въ горлѣ спирало. Наталья Георгіевна, обтирая руки полотенцемъ, подошла къ нему.
— Какъ же ты устроился? — спросила она.
— Да уже такъ. Божіимъ произволеніемъ…
Мантыкъ заторопился.
— Долго все это разсказывать. Дѣдушка вамъ все разъяснитъ… О дѣдушкѣ, Наталья Георгіевна, будьте добры, позаботьтесь… Не дай Богъ, если что случится.
— Полно, Мантыкъ… Богъ милостивъ. Изъ ресторана крикнули:
— Наташа! Три чая, шесть пирожныхъ!
Глаза Натальи Георгіевны наполнились слезами.
— Прощай, Мантыкъ… Колю береги… Себя тоже. Когда же ѣдешь?
Мантыкъ бросилъ взглядъ на часы и отвѣтилъ:
— Сейчасъ.
Наталья Георгіевна крѣпко пожала ему руку и сказала:
— Прощай, милый, дорогой Мантыкъ. — Она сунула ему наскоро приготовленный сверстокъ съ еще теплыми пирожками. — Это тебѣ на дорогу… Голоденъ, поди… Помни меня… Не забывай…
И кинулась къ самовару.
Мантыкъ проводилъ глазами Наталью Георгіевну, посмотрѣлъ, какъ скрылась она за большимъ бѣлымъ самоваромъ и сталъ спускаться внизъ.
Сырое метро, ярко освѣщенный гулкій вагонъ, почти пустой въ это время… Пересадка на другую линію. Вотъ и Ліонскій вокзалъ.
Какъ странно было садиться и ѣхать въ далекое, очень далекое путешествіе совсѣмъ одному, безъ дѣдушки, безъ кораинъ, узелковъ и чайниковъ. Въ рукахъ только свертокъ: — пирожки, данные Натальей Георгіевной.
Такъ же стучатъ колесами тяжелыя платформочки, везомыя моторомъ, такъ же, какъ въ ту субботу, когда провожали Колю, медленно ступая, идутъ нагруженные чемоданами голубые носильщики, даже матросы опять ѣдутъ, только меньше ихъ и ихъ лица не красны отъ вина… Никому нѣтъ дѣла до крѣпкаго загорѣлаго юноши въ рабочей блузѣ и непромокаемомъ помятомъ пальто. Никто не знаетъ, не чувствуетъ и не подозрѣваетъ, что это самъ Мантыкъ, правнукъ знаменитаго уральскаго казака, охотника на тигровъ, который ѣдетъ въ Африку!.. Охотиться на львовъ!
… За львами!
За львами!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
ВЪ МОРЕ
Коля внесъ послѣдній чемоданъ въ просторную каюту I класса мистера Брамбля и остановился у двери. Коля былъ въ бѣлой, просторной блузѣ съ отложнымъ воротникомъ и темнозеленымъ мягкимъ галстукомъ, въ бѣлыхъ панталонахъ и коричневыхъ крѣпкихъ тупорылыхъ башмакахъ. Такъ одѣлъ его въ Марсели мистеръ Брамбль. Въ этомъ костюмѣ Коля выглядѣлъ больше, рослѣе и крѣпче. Бѣлый цвѣтъ оттѣнялъ розовый загаръ лица, синесѣрые глаза смотрѣли честно и прямо.
— Ничего больше не прикажете, мистеръ? — спросилъ онъ у Брамбля.
Брамбль сидѣлъ на низкой пароходной койкѣ. Онъ казался на ней еще болѣе коротконогимъ и толстымъ.
Темно-коричневые каштановые глаза тупо посмотрѣли на Колю. Брамбль ничего не отвѣтилъ. Въ круглое раскрытое окно иллюминатора тянуло морской свѣжестью. Тамъ звонко плямкала вода о борта парохода и въ иллюминаторъ доносился волновавшій Колю шумъ нагрузки. У окна, прислонившись къ умывальнику, стоялъ спутникъ мистера Брамбля — мистеръ Стайнлей, американецъ. Онъ пріѣхалъ утромъ прямо на пароходъ и Коля едва успѣлъ разглядѣть его.
Это былъ высокій, худощавый человѣкъ, лѣтъ тридцати. Рыжеватые, не густые волосы были тщательно причесаны на проборъ, лицо было гладко выбрито. Онъ былъ костистый, крѣпкій, ладно покрытый мускулами, настоящей спортсменъ-охотникъ. Онъ сразу понравился Колѣ и внушилъ къ себѣ довѣріе.
— Могу я быть свободенъ? — снова спросилъ Коля. Мистеръ Брамбль продолжалъ все такъ же тупо смотрѣть на Колю и опять промолчалъ.
— Му dear, Коля[37] — сказалъ мистеръ Стайнлей, — привяжите въ головѣ моей койки это Распятіе и вы можете идти. Вы больше не нужны мистеру Брамблю.
— Понимаю, — сказалъ Коля, и, ловко изогнувшись надъ койкой, умѣло и красиво прикрѣпилъ небольшое Распятіе изъ слоновой кости. Прикрѣпивъ, онъ перекрестился и отошелъ къ двери.
— Могу я идти?
Мистеръ Брамбль криво усмѣхнулся толстыми жирными губами и накладывалъ въ трубку зеленовато-коричневыя тонкія стружки табаку.
— Идите, мой милый мальчикъ, — сказалъ американецъ.
Коля откинулъ легкую бархатную занавѣску, висѣвшую на мѣдныхъ кольцахъ надъ раскрытой дверью, вышелъ въ корридоръ, прошелъ по нему къ широкой лѣстницѣ и сталъ подыматься на верхнюю палубу.
Лѣстница въ бѣломъ мраморѣ и богатомъ коврѣ, двумя маршами, изгибаясь, сходилась на площадкѣ. Здѣсь между бронзовыхъ, рѣзныхъ корзинъ съ живыми цвѣтами, въ золотой рамѣ, была повѣшена большая морская карта пути «Лаоса», и маленькая булавка съ французскимъ флагомъ была воткнута тамъ, гдѣ было написано «Марсель» — въ лѣвомъ верхнемъ углу карты.
Вправо — широкая арка открывала видъ на свѣтлую громадную столовую, съ небольшими столиками, прочно прикрѣпленными къ полу и уже накрытыми бѣлыми, въ синеватыхъ крѣпкихъ складкахъ скатертями. Тамъ беззвучно ходили стэварды[38] въ синихъ фракахъ и разставляли посуду къ утреннему завтраку.
Въ обѣ стороны отъ карты шла лѣстница къ настежъ открытымъ дверямъ на верхнюю палубу. За ними южное пламенѣло небо. Бѣлый городъ лѣпился по розовой горѣ, и море подъ теплою ласкою солнца сверкало въ золотыхъ, слѣпящихъ глаза вспышкахъ огневыхъ отраженій. Оттуда шелъ пряный запахъ берега, соленое дыханіе морской волны, трескъ паровой лебедки, крики команды, лязгъ цѣпей и звонкій непрерывный людской крикъ-пѣсня:
— Алали — алале… Алали — алале!
Все это манило и влекло Колю. Заставляло его торопиться на воздухъ.
Едва вышелъ и широкимъ корридоромъ спардека прошелъ къ носу, остановился пораженный. Высоко въ воздухѣ, отчетливо рисуясь всѣми мелочами, висѣлъ на платформѣ, на стальныхъ цѣпяхъ, громадный, новый, блестящій автомобиль. Чуть покачиваясь, онъ медленно поворачивался, сверкая на солнцѣ. Изогнутый надъ пароходомъ кранъ подавалъ его къ широко раздраенному*) отверстію трюма, гдѣ уже ожидали его матросы въ бѣлыхъ рабочихъ курткахъ. Тамъ стоялъ помощникъ капитана въ фуражкѣ съ золотыми галунами и наблюдалъ за погрузкой.
Автомобиль дрогнулъ и сталъ опускаться въ трюмъ. Коля посмотрѣлъ, какъ его закатили въ темную глубину. Тамъ увидалъ Коля корзины съ птицами, громадныхъ бѣлыхъ воловъ, ящики и тюки, тюки и ящики, плотно пригнанные одинъ къ другому. Ихъ было — безъ конца.
Коля перешелъ на другую сторону парохода. Подъ бортами вода была зеленой, мутной и отливала малахитомъ. Въ ней плавали корки хлѣба, бумаги, пустыя жестянки. Стая серебристыхъ рыбокъ съ голубыми спинками, тупыми носами гнала по водѣ хлѣбную корку и точно играла ею въ какой то свой рыбій футъболъ. Полупрозрачная слизистая круглая шапочка, величиною съ кулакъ поднялась на поверхность и заиграла перламутромъ, радужными огнями отражая солнце. Это была медуза.
Бѣлый бортъ «Лаоса» съ этой стороны былъ завѣшанъ сѣрыми холстинами. Бокъ парохода былъ раскрыть. Къ нему вплотную была причалена желѣзная шаланда съ каменнымъ углемъ. Зыбкія, черныя отъ угля доски были переброшены съ шаланды на пароходъ, и по нимъ взадъ и впередъ непрерывной лентой, — одни туда, на шаланду — съ пустыми корзинами, другіе оттуда, нагнувшись подъ тяжестью наполненныхъ углемъ корзинъ, бѣжали полуголые, закоптѣлые въ угольной пыли, блестящіе отъ пота люди. Пестрыя тряпки покрывали ихъ головы. Рубище висѣло на бедрахъ, рваные холщевые штаны едва доходили до колѣнъ. Тутъ были темныя, смуглыя тѣла арабовъ, бѣлыя тѣла европейцевъ, желтыя китайцевъ — всѣ равно измазанныя углемъ и ставшія черными. Это они ободряли себя пѣсней-крикомъ и, топая въ тактъ ей по чернымъ доскамъ босыми ногами, звонко вопили:
