Тишина. Выбор - Юрий Васильевич Бондарев
И вот встреча через тридцать пять лет. В первом же разговоре в Венеции со своим бывшим другом Рамзин — даже с некоторым вызовом — признается, что тогда, в кризисной ситуации, зубами и ногтями держался за жизнь. И это тот самый Рамзин, который днем раньше отчаянно дрался с врагом, вел стрельбу из орудия прямой наводкой, когда в каждую секунду мог быть сражен пулей или снарядом. Значит, в нем произошел какой-то психологический сдвиг, ведь в предсмертном письме он сделал признание: «…Лазарев был моим роком, и я вынужден (зачеркнуто), чтобы выжить в плену» (Речь идет о старшине Лазареве, бывшем уголовнике, с которым у Рамзина произошла стычка и который, ненавидя, подло оболгал его перед командиром полка.)
Различные догадки, которые приходят в голову, так или иначе проистекают от характера Ильи Рамзина, от его экзальтированной страсти к жизни и непомерного честолюбия и того унижения, которое он испытал за последние сутки перед пленением. «Я был честолюбив, но судьба не была милосердной», — сказано в предсмертном письме. Это так. Не столкни судьба Илью с майором Воротюком или не подставь на его пути что-нибудь похожее по жестокости и бессмысленности, и он — с его честолюбием, командирской выучкой, бесстрашием — мог бы совершить подвиг, и жизнь Рамзина могла бы пойти совсем по иному руслу, ведь и Васильев считал, что Илья должен был бы быть любимцем жизни. Но при этом, видимо, надо иметь в виду, что экзальтированная страсть к жизни (как болезнь) и непомерное честолюбие могли и не в столь экстремальных условиях спровоцировать его на непредсказуемый поступок.
Рамзин не пошел служить к генералу Власову, не стал военным преступником, но выкарабкался на поверхность жизни, пройдя все унижения и, разумеется, не без уступок своей совести, чтобы на финише сказать: «Сейчас я ценю жизнь не дороже ломаного гроша», — чтобы, ощутив трагическое одиночество, сделать свой последний выбор — добровольно уйти из жизни и быть похороненным в родной земле. Это и кладет трагический отблеск на судьбу Ильи Рамзина, человека с хорошими задатками, но сломленного жизнью, не выдержавшего ее беспощадного, убийственного напора.
В пору поздней человеческой зрелости, когда они встречаются в Венеции и затем в Москве, образ Васильева уже не теневой, он — в центре внимания (и сюжета), и пойди Бондарев по вполне логичной и потому сравнительно легкой схеме, он мог спокойно предоставить здесь уверенное лидерство главному герою романа, который сохранил в себе — с юности, со школьных лет — душевную отзывчивость и честность, который во всех отношениях — в глазах людей — безупречен. Однако увенчанный наградами и премиями, признанный и обласканный критикой художник не только не купается 8 лучах счастья (это заметил и Рамзин), но находится в состоянии глубокой депрессии.
Поначалу Васильев предстает перед нами в полной бездеятельности, когда притушены две его нерушимые, казалось бы, страсти— любовь к извечной, грубой и нежной красоте природы и сумасшедшая преданность работе. В эти «пепельные» периоды он легко мог внушить себе, что талант его погиб, пропал, и все хвалебные отзывы, участие в выставках и прочее кажутся ненужной суетой, ложью.
Еще об одной причине Васильевской депрессии мы тоже догадываемся, а потом и узнаем из его разговора с художником Лопатиным. Это — Мария, жена. Ее нервное возбуждение и появившаяся отчужденность к Владимиру после встречи с Ильей, любовь к ней, казалось бы, такая спокойно-нерушимая, хоть и омрачавшаяся размолвками, а теперь — ревность к прошлому, к Илье, которому тогда, в юности, она явно отдала свои симпатии…
Теперь о Васильеве-художнике. Хотя Колицын, этот функционер от искусства, пусть иронически, в стычке с Васильевым называет его Моцартом, а себя — Сальери, Васильев, конечно, не моцартианского склада художник. Он как раз, скорее, Сальери, великий труженик. Но этот пятидесятичетырехлетний Сальери предстает перед нами разновидностью довольно типичного для литературы русского интеллигента, склонного к рефлексии, к сомнению в самом себе, в жизненном призвании.
В очень напряженном нравственном испытании, каким явилась для него встреча с Рамзиным, Васильев внутренне ни разу не сфальшивил и предстал перед бывшим другом человеком с чистой совестью. Во время разговоров с Рамзиным он старается найти верный тон и более всего — поначалу — хочет увидеть в нем того молодого Илью, которого искренне любил, с которым можно было в огонь и в воду…
Образ Васильева сопровождает рефлексия, предчувствие чего-то неотвратимого, как напоминание, что надо расплачиваться за спокойствие, успехи, признание, за то, что слишком был занят собой. В размышлениях об искусстве как раз и сквозит горечь сомнения. Думая о краткости человеческой жизни, о вечной погоне за прекрасным, он в то же время думает о его хрупкости и недолговечности. Находясь вот в таком состоянии расслабленности, творческого и нравственного кризиса, Васильев чувствует себя больным человеком.
Ясно, что не физическая боль мучает Васильева. Он находится в психостеничсском состоянии, его гнетет глухая тоска, жалость к дочери Виктории, к Марии, к покойному отцу, как если бы он жестоко предал их. Именно тогда приходит в голову идея расплаты. Расплаты за удачу, ибо «жизнь не терпит одного лишь цвета удачи. Надо платить за все…» Васильев приходит к мысли, что он «должник равновесия» и, стало быть, «истины и правды». Но в то же время кому платить? Кому нужен его долг?
И тут Васильев подходит к крайней точке своей депрессии — он говорит не только о бессилии искусства что-либо изменить в жизни, но и задает такой вопрос: «Кто они, люди? Венцы творения, цари мироздания или раковые клетки на теле земли?»
Чтобы задать себе подобный вопрос, надо пережить большое разочарование. Когда юная Виктория, пережившая страшное потрясение, теряет веру в людей, мы можем понять ее: то первое жестокое потрясение в безоблачной жизни восемнадцати летней девушки, она еще встретит на своем пути немало достойных людей. Не будем спешить и с осуждением Васильева. В годы войны он был свидетелем таких взлетов духа, самопожертвования, героизма, что этой меры да еще в период нервного перенапряжения, и близко не может выдержать наша обыденность. Не забудем также, что Васильев и сам взваливает на себя крест вины за все это… Тоже типично русская черта.
Итак, рефлексия, связанная с искусством,
