Избранное - Феликс Яковлевич Розинер
О Боже мой, Боже! Я с ужасом думаю, что языки пламени, охватившие тогда порт, навечно остались в моем мозгу и будут теперь непрестанно терзать и жечь его, заслоняя багровой куртиной реальность — как страшные никем не понятые буквы на Валтазаровом пиру, они горят во мне и вопрошают — о чем? О чьей-то вине и ответственности? Если бы!.. Как было б хорошо найти виновного — капитана, полицейского, главаря забастовавших рыбаков, даже и Че Гевару, и Мао, и Маркса, и Троцкого!.. Но не они, не они виновные… Где Агеев? Он, спасшийся из лагерей и увернувшийся здесь, в Лондоне, от подстроенной ему дорожной катастрофы, — дал бы он столкнуть себя в воду? Он говорил, что в русском сознании жажда свободы выражается через склонность к уходу, как у Толстого, к бродяжничеству, как у Горького, к затворничеству и аскезе, как у православных святых. Не попытался ли он воспользоваться столь удобной ситуацией, чтобы реализовать эту склонность, которой он, по его же признанию, обладал в большой степени? Но так или иначе, его нет. Я вижу, что не успокоюсь, пока не буду знать о нем. Он должен быть жив! Никому мне не объяснить, как страстно я жажду вновь говорить с ним — больше, чем в те светлые годы невинности, когда я, восьмилетний мальчик, с трепетом ждал наступления вечера, чтобы, отгородившись от всех одеялом, снова встретиться с Богом и продолжить наши неизбывные беседы. К несчастью, Бог не вернется ко мне. И потому, наверное, охваченный теперь, как в детстве, страхом перед жизнью, я верю, что Агеев возвратится. Мне давно уже не о чем спрашивать Бога. Но Агеева я бы спросил — не о виновнике, нет. Я попросил бы рассказать мне то, что запомнил по его настойчивому внушению, — о Вестнике, Пославшем Знак. И еще я спросил бы о забытом, — о словах, в которых, как мне брезжится сквозь воспаленное сознание, есть связь со словом «режиссер». И я боюсь вписать на огненные языки «эксперимент». Но и боюсь порвать тончайшую, мерцающую, как спираль вольфрама в колбе, которая вот-вот взорвется, слабую и столь дорогую мне нить, что уводит к тайне непостигнутого мною бытия, которому имя — Агеев.
Агеев, отец Агеева
В начале 1984 года я сидел в Париже на Сен-Мишель у моего литературного агента Б. Он хотел предложить французским издателям сборник моих рассказов, и мы обсуждали, что именно могло бы войти в него. Помимо прочего, я назвал два рассказа об Агееве и сказал о них, что, несмотря на их документальность, это, как мне кажется самому, довольно странные вещи, потому что герой их возникает как бы ниоткуда и так же, в неизвестность, исчезает. И о нем ничего не знают ни автор сам, ни читатель, кроме того, что был такой Агеев и оставил по себе необычную память у тех, кто встречал его. «Как вы сказали? — переспросил меня Б. — Агеев? И о нем ничего не известно? Но послушайте, это мистика!» Он вскочил, подбежал к одной из книжных полок и протянул мне небольшую книгу. На обложке я прочитал:
М. АГѢЕВЪ
РОМАН СЪ КОКАИНОМЪ
И внизу, под издательской маркой: BELFOND.
На обороте титула помещались, как это принято, значок и имя владельца «копирайт» — Pierre Belfond — и год: 1983. Значит, книга была издана совсем недавно. Я взглянул на начало текста: «Гимназiя», — так называлась первая глава, и тут же был странный эпиграф: «Буркевицъ отказалъ». Это, конечно, был репринт с издания тех времен, когда еще пользовались старой, досоветской русской орфографией. Но года этого оригинального издания я не обнаружил.
«Объясните, что же это значит? Что за книга? Кто автор?» — стал забрасывать я вопросами Б. — «Ага! — торжествующе рассмеялся он. — И вы попались! Сейчас все пытаются что-то узнать об Агееве. Дело в том, что книга вышла на французском и уже несколько месяцев остается бестселлером. Критики превратились в детективов, стараясь найти следы автора, но пока с небольшим успехом. Больше — всего об этом знает одна живущая в Париже русская, мадам С.» — «Да позвольте! — возбуждаясь еще больше чуть не закричал я. — Ведь она и ее муж — мои нынешние хозяева, я у них остановился. Мы друзья еще с московских времен!»
Через час С. рассказывала мне историю «Романа с кокаином». В начале 1930-х годов рукопись его пришла в Париж откуда-то из Стамбула и была дважды напечатана — в эмигрантском русском журнале и отдельной книгой. Агеева, ее автора, еще тогда же стали разыскивать, и некая русская журналистка действительно нашла его в Стамбуле. По ее словам, он бедствовал и страстно стремился вернуться в Россию, откуда бежал, хотя и служил не в белой, а в красной армии: ему пришлось спасаться из-за того будто бы, что он убил садиста-командира. Журналистка вернулась в Париж, и все дальнейшее об Агееве — только слухи и противоречивые сведения. Он или умер в Стамбуле перед второй мировой войной — или все же вернулся в Россию. Он Агеев — но это псевдоним, настоящая фамилия автора Левин, или Леви, а некоторые сегодня думают, что М. Агеев — это Владимир Набоков, считая, видимо, что таким сильным и своеобразным дарованием мог обладать лишь Набоков-Сирин. Тематика, фабула, стиль романа, конечно же, не набоковские, хотя можно увидеть, что вполне «по-набоковски» написана вторая из начальных фраз романа М. Агеева: «Вспомнил я
