Собрание сочинений в десяти томах. Том 6 - Юзеф Игнаций Крашевский
Граба дал мне повара, мальчика для лошади и удобную бричку, потому что свою коляску я продал Паливоде, а купил у него четверку серых лошадей.
Лошади здесь чрезвычайно дешевы; если бы их доставить в Варшаву, можно было бы заработать деньги.
Дни проходят легко и скоро; я охочусь, размышляю, читаю, езжу к Грабам, издали иногда поглядываю на Румяную; но не осмеливаюсь туда ехать. Однажды, я видел ее издали, верхом на лошади, как она неслась по берегу пруда, но она не могла узнать меня, — я отгадал и почувствовал ее присутствие. От капитана я узнал, что конюший всеми силами старался выслать ее заграницу, или в город, но до сих пор не успел ничего сделать: она не хочет уезжать из деревни. Теперь я понимаю, — он хочет удалить ее от меня, и с грустью сознаю, что конюший прав. У него, как вижу, есть сердце.
Выслушай меня, тебе покажется, что ты читаешь старинный роман.
Уже немало лет прошло, как в этих окрестностях жила прекрасная Каролина, и говорят была очень похожа на Ирину. Она была дочь очень богатых родителей, живших по соседству с Тужей-Горой, их соединяла старая дружба с домом Суминов. Каролина, судя по всеобщему обожанию, перешедшему теперь в предание, была также хороша, прелестна и обворожительна, как Ирина.
Ранних лет она лишилась матери, и старый подчаший, ее отец, остался опекуном своего единственного любимого дитяти. Близкий родственник подчашего (нынешний наш капитан), тогда молодой юноша, и мой дед, тоже молодой паж его высочества, влюбившись в нее, оба добивались руки панны Каролины. Я не знаю подробно, каким образом из этого соперничества между ними возникла страшная вражда, продолжающаяся и поныне, известно только то, что мой дед был счастливее капитана и победил сердце панны Каролины. Они три раза рубились саблями, под разными выдуманными предлогами, потому что серьезной причины к поединку у них не было. Капитан, видя, наконец, что, небогатый и лишенный всякой возможности нравиться, он не может соперничать с конюшим, который в свое время был красавец собой, живой и прекрасный молодой человек (теперь никто этому не поверит), старался всеми мерами удалить своего соперника.
Старый подчаший не строго присматривал за своею дочерью, которую, впрочем, очень любил; ему некогда было: он ездил на сеймы, пил с друзьями, вел постоянные тяжбы. Съезд за съездом наполнял его дом шумом и натиском шляхты; одни приезжали под предлогом конференции, другие ради именин, крестин, годовщин и уговоров, иные опять ради народных и религиозных праздников, словом, круглый год проходил в беспрестанных пирушках. Подчаший с кубком в руках приветствовал гостей на крыльце, прощался с бокалом на лестнице. Среди обрядов, приема гостей, пересматривания документов и контрактов на сеймах у него не хватало времени взглянуть отовским глазом на дочь.
Между тем, конюший втихомолку и украдкой приезжал верхом в Румяную, и в липовых аллеях, пока старики пили и шумели, он проводил целые дни с панной Каролиной, часто даже длинные вечера, имея на своей стороне пани Черкаскую, дальнюю родственницу дома, которая смотрела за Каролиной. Пани Черкаская, прекраснейшая и добрейшая женщина, имела, впрочем, одну слабую струну: она любила, когда целовали ее руки, а конюший беспрестанно чмокал кончики ее пальцев, и называл ее ловчанкой, что тоже льстило ее самолюбию. Таким образом он во всякое время имел доступ к молодой девушке. Капитан не дремал, но строго наблюдал за ними, а когда они уже были серьезно влюблены друг в друга и вполне уверены получить согласие от отца, то изменнически шепнул на ухо подчашему о частых свиданиях его дочери с молодым паном, зная, в каких красках рассказать, чтобы взбесить отца.
Дома поднялся страшный гвалт; пани Черкаская должна была сейчас оставить дом; молодую девушку заключил в монастырь, а конюшему объявили, что если он покажет нос в Румяную, то конюхи прогонят его бичами. Старый подчаший, который прежде охотно согласился бы отдать свою дочь за конюшего, теперь в присутствии некоторых доверенных лиц торжественно произнес клятву, положив палец на палец, что ни за что не отдаст ее за человека, который хитростью и обманом, без его ведома, добивался руки и сердца его дочери. Напрасно съехались соседи, напрасно ходатайствовали Сумины, — старик был неумолим, даже слезы и признание панны Каролины в любви к конюшему не тронули его. Он, нахмурив брови, ответил: «Quod dixi — dixi» (что сказал — сказал)!
Может быть, он после каялся в том, что поторопился присягнуть, но нельзя было нарушить присяги даже ради счастья дочери. В то время присяга считалась важным делом; нынче нашлось бы много поводов к нарушению ее!
Вскоре после этого сыграли свадьбу Каролины с пожилым старостой… Дед мой в отчаяньи три раза покушался увезти ее: в первый раз из монастыря, а два раза из дому родительского; раз ему подстрелили ногу, другой раз он принужден был драться с казаками, которые упорно его преследовали, наконец, прыгая со стены, он ушиб себе ногу.
А капитан не дремал.
Потоки венгерского вина и слез лились на пышной свадьбе Каролины; капитан с конюшим остался вдвоем с взаимною враждой в сердце, которая с летами усилилась. Они не хотели обнаружить поводов своей вражды, а потому, продолжая по-прежнему обниматься, всю жизнь свою вредили и пакостили друг другу.
Капитан вступил в военную службу, конюший закабалился в деревне и хотел в уединении подавить в себе грусть, отчаяние, страсть, которые тревожили его спокойствие. Он всю свою досаду выместил на невинных зверях, сделавшись отчаянным охотником.
Между тем умер подчаший; вскоре после его смерти у старосты родилась дочь; грустная и прекрасная Каролина, с горькой улыбкой на устах, прижала к груди свое дитя и скончалась. Конюший, после смерти обожаемого им существа, весь посвятил себя тому, чтобы сперва приобрести дружбу у соседа старосты, а потом взять попечение над ребенком. Капитан был тогда на службе, а потому конюшему удалось войти в дружбу со старостой, рассказывая ему о той важной роли, которую он играл на конференциях, и приобрел его доверие, дав ему взаймы денег. Наконец, умер и староста, а сиротка в завещании была поручена попечению моего деда.
Он до безумия привязался к своей воспитаннице, ею только живет и дышит; в ней
