Преодоление отсутствия - Виорэль Михайлович Ломов
– От жены, – сказал Рассказчик.
Боб снова споткнулся.
– Что ты, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься? – спросил он сам себя и сам себе ответил. – Хочу обратно, к маме.
– Не дури, Боб, – сказал Рассказчик. – Если помнишь, ничего доброго не бывает, когда оглядываешься назад.
– Что-то не помню.
– Ладно, поверь на слово. Пошли.
Боб нехотя поплелся дальше, вполголоса рассуждая о преимуществе уже освоенных плодородных почв перед залежами и даже целиной. Борода в задумчивости шел рядом с ним. Мы с Рассказчиком замыкали нашу группу. «Если ты ушел от мамы, к ней можно всегда вернуться, но если она ушла от тебя, где ее искать?» – думал я.
– Неужели Галеры – ад? – невольно вырвалось у меня. – Правда, местами похожий на рай.
– Как всякие крайности, одна походит на другую. Ад, ты знаешь, когда пусто вокруг, пусто внутри, – усмехнулся Рассказчик. – Галеры – это только предадье, СИЗО своего рода, помойка, яма с нечистотами, которая наполняется, а потом отправляется в пустоту. Как в компьютере корзина. А вот кто даже в пустоте найдет хоть маленький смысл (как ты, например), у того есть шанс вернуться в чистилище, в этот туннель. Но основная масса – там, скоро увидишь.
– Брательник-то его тоже ведь вырвался из небытия. А с нами не пошел.
– Тут его ожидали бы весьма неприятные встречи. Не спеши, скоро сам поймешь.
– И что же, отсюда мы выйдем с очищенной совестью?
– Совесть не рыба, она не чистится. Ни с хвоста, ни с головы. Я знаю, что у тебя не идет из головы. Не вздумай возвращаться в Галеры. Ее там больше нет. Нигде ее больше нет. Смирись.
– Теперь я понимаю, почему Галеры не разрослись до размеров гигантского полиса. Я уже там стал догадываться обо всем: странно мне было – люди прибывают и прибывают, можно сказать, валом валят, а городишко так себе, Бердск или Урюпинск, и никаких новостроек.
– Кстати, Боб, хочешь узнать, что с Голубевым? – крикнул Рассказчик.
– Он в Мореходке притворялся эпилептиком, – сказал я. – А ты откуда знаешь его?
– Боб как-то показал, на расчистке улиц. А потом я видел, как на галеру их всех посадили, очередную группу, и отправили туда, где Макар телят не пас.
– Тс-с… Тихо! – сказал вдруг Борода.
Мы прислушались. Издалека доносились неясные звуки, то стихающие, то усиливающиеся, как шум моря, которого еще не видно, но которое уже недалеко. Не говоря ни слова, мы побежали вперед.
Перед нами был огромный сводчатый зал с земляным полом, деревянными столами и скамьями, с факелами вдоль осыпающихся стен. Гул стоял в зале, как от статистических сборников, нудный, невнятный, нечеловеческий гул.
За столами сидели оборванцы и пили из граненых стаканов бурду, наливая ее из трехлитровых банок, во множестве стоявших на столах. Некоторые из них, упав на стол или скатившись на пол, спали. Стоял шум, гогот, ругань, смешанные с духотой и кислым запахом. Кого-то били, вязали, успокаивали. Кого-то отпаивали бурдой. Кто-то истово рассказывал невидимому благодарному собеседнику о себе и смеялся вместе с ним. Кто-то танцевал в обнимку с непонятной фигурой в непонятном облачении непонятный танец, похожий на эскимосскую ламбаду. Несколько человек орали совершенно дикими голосами, как сочинские коты, совершенно непотребный мотив. Остатки рассеянной по подземелью народной интеллигенции баловали себя рассуждениями о вечном и высоком, во всяком случае таком, что было выше сводов подземных чертогов. И всуе произносили имена: Бердяев, Розанов, Андреев, Трубецкой…
Рассказчик с пафосом продекламировал Тютчева:
– «Во сне ль все это снится мне или гляжу я в самом деле, на что при этой же луне с тобой живые мы глядели?»
На нас, понятно, никто не обращал внимания, словно нас, как Одиссея, тьмой несказанной окружила светлокудрявая дева Паллада, ни у кого в глазах не мелькнуло даже искорки заинтересованности. Один мужик попытался было схватить Бороду за руку, предлагая выпить. Он держал банку за горловину, окунув в сивуху грязные пальцы, и был искренне убежден, что Борода будет счастлив посибаритствовать с ним, но, увидав, что Борода за рулем да еще везет Афину, кивнул головой и махнул на него рукой – мол, не хочешь, тебе же хуже и катись тогда к чертовой матери. И, ставя банку на стол, разбил ее, смахнул осколки на пол, порезался и слизал мутную жижу со стола вместе с кучкой соли. А потом заплакал:
– Ах, сколько пропало всего! Сколько пропало! Мне абзу, лечо мне, а вам – хрен! Хрен вам всем!
– Не убивайся так, Вася! Смотри, зато сколько воды! – утешала его русалка в красном бюстгальтере и резиновой шапочке с надписью «Галина-афалина». Она сидела в бочке с водой и с наслаждением то опускалась в воду с головой, то с шумом выныривала из нее. Погружаясь, она говорила – оп! – а выныривая – ха-а-а…
Из закуски на столах, кроме хлеба, лука и соли, ничего не было. Боб сгреб несколько кусков хлеба и головок лука, раздал нам.
– Хочу выпить, но видит бог – не могу, – сказал он, брезгливо морщась.
Возле стены лежала женщина с задранной юбкой и храпела во сне, как мужик, снимая своей скрытой камерой окружающую обстановку. Боб сплюнул.
– Рассказчик, что там написал по этому поводу Иван Сергеевич Тургенев?
– Что написал Тургенев? «…Ласточки несутся без крика одна за другой по земле, и печально становится на душе от их безмолвного полета» – написал Тургенев.
– Спасибо, дорогой. Вспомнил. Мы же его проходили.
– Когда я слышу «проходили», – сказал Рассказчик, – я почему-то вспоминаю наши войска в сорок втором году, когда они, отступая, проходили донской и кубанской степью, а вслед им смотрели бабы.
Со скамьи встала женщина и, пошатываясь и кривя рот в улыбке, подошла к нам.
– Ребя-а-та, – охрипшим голосом сказала она. – Вы? Откуда? Живые?
Спутанные волосы падали ей на грязное, с кровоподтеком под глазом, лицо. Рот судорожно дергался, пытаясь улыбнуться, а глаза застыли, как у слепого.
– Сестра! – ахнул Борода. – Тю на тебя! – он обнял ее и прослезился.
Из-за стола выбрался пьяный мужик с волосатой грудью и, подойдя к Бороде, сгреб в кулак его рубашку.
– Ну, ты чего, гад, не видишь, чья баба!
Борода посмотрел на руку мужика, скомкавшую ему рубашку, и спокойно ответил всклокоченной голове:
– А ты что, не видишь, козел, что это у меня единственная парадная форма одежды? – и так шваркнул мужика, что тот кулем рухнул под стол, выдрав на прощание из парадной рубашки Бороды изрядный кусок, а заодно прихватив клок волос из его бороды.
Из-за
