Спасти огонь - Гильермо Арриага
Я потеряла опеку над детьми и очень горюю от их отсутствия. Иногда мне кажется, что я сойду с ума от тоски по ним. Мои фантазии о счастливой семье, где все живут на ранчо и дружат между собой, ожидаемым образом рухнули. Только такая наивная, как я, могла надеяться, что никто не пострадает.
Я тоскую по множеству моментов рядом с детьми. По завтракам с оладьями, по семейным ужинам, по тому, как мы смотрели кино, валяясь в постели, по их рассказам, как прошел день, по детским праздникам, по каникулам на море. Все это ушло навсегда или, по крайней мере, до той поры, когда меня выпустят. Я не увижу остатка их детства. К тому времени, как я выйду, все трое будут уже подростками.
С помощью каких-то юридических уловок, с которыми я решила не бороться, Клаудио добился, чтобы мне запретили любое живое общение с детьми. Даже по телефону, даже по скайпу, даже по ватсапу (можно подумать, в тюрьме все это есть). Единственный способ связи — письма. Дети по-прежнему любят меня. Они повторяют это в каждом письме, а письма приходят примерно раз в месяц. Они не очень себе представляют, что именно я натворила, только знают, что что-то очень плохое. Я всегда плачу над их письмами. Я хочу только одного: чтобы они, где бы ни находились, были здоровы, счастливы и любили меня, несмотря на весь вред, который я им причинила.
Хосе Куаутемока перевели в колонию в штате Сонора, в двух тысячах километров отсюда. Давление в СМИ не позволило, чтобы его оставили в Восточной тюрьме. Общественность требовала разделить Ромео и Джульетту и тем самым преподать им жесткий урок. «Любовь, — писал Игорь Карузо, — есть акт неповиновения», и нам запретили не повиноваться.
Зато книги Хосе Куаутемока опубликовали. Предсказания Франсиско сбылись. Он стал проклятым писателем, культовым для многих молодых авторов. Франсиско утверждал, что его станут считать Чарльзом Мэнсоном от литературы, и так и произошло. Чтобы справиться со все растущей славой Хосе Куаутемока, начальство колонии посадило его в одиночку и запретило писать. Но было поздно: Хосе Куаутемок стал знаменитостью, и писательские союзы потребовали смягчения мер. В то же время консервативные объединения пытаются препятствовать распространению его текстов. С их точки зрения, убийца не заслуживает ни строчки в прессе и литературных журналах. Такое противостояние взглядов, естественно, подогрело его известность, и вскоре его должны перевести на несколько языков. Сампьетро воспользовался этой волной, чтобы обжаловать приговор и найти лазейки в законе. Он считает, что срок можно сократить с семидесяти до двенадцати лет. Разумеется, я тоже мечтаю об этом.
Задействовав свои связи, Педро добился пусть небольшого, но успеха: нам с Хосе Куаутемоком раз в две недели разрешают пятнадцатиминутный телефонный разговор. Мы знаем, что нас прослушивают, и развлекаемся, используя тайный язык, который выдумали, когда переговаривались по рации.
Когда я выйду на свободу, переберусь в Сонору, поближе к нему. Найду Кармону тамошней колонии и сниму люкс, чтобы заниматься любовью. Хосе Куаутемок рассказывал, какие там бывают перепады температур. Пятьдесят градусов летом, минус десять зимой. Если мы будем делать это в комнате для супружеских визитов, то либо замерзнем насмерть, либо утонем в поту. Но не беда, даже если люкса не будет. Мы будем вместе, а это главное.
Вопреки всем прогнозам, «Танцедеи» только выросли. Альберто был на сто процентов уверен в скором конце и последующем банкротстве школы, но его упорство и профессионализм сумели перевесить плохие ассоциации, связанные с преступницей — мною. Альберто удержал школу на плаву исключительно собственными усилиями, хотя, надо признать, многих новых учениц, юных бунтарок, влекло туда нездоровое любопытство. За преданность делу я уступила Альберто пятьдесят процентов своих акций.
В тюрьме я основала группу современного танца. Поначалу заинтересовались немногие. Мало кто понимал хаотичные прерывистые движения моей хореографии. Но со временем начало приходить все больше заключенных. Сегодня я с гордостью могу сказать, что набрала двадцать танцовщиц. Двигаются они неумело, и почти все, за исключением, может, двухтрех, напрочь лишены таланта. Но все же в них есть нечто аутентичное, первоначальное. Их движения продиктованы не разученной техникой, а необходимостью высвободиться от скопившейся несправедливости, нищеты, ежедневных унижений. Да, большинство их виновны, некоторые — в ужасных преступлениях, но если копнуть поглубже, выяснится, что у них просто не было выбора. Вспоминается вычурная фраза Роса-линды дель Росаль: «Я отрубала пальцы, а мне и моему народу в этой сраной стране отрубили крылья и ноги». Я и в самом деле жила теперь со многими эмоционально искалеченными женщинами, заложницами подавляющей их системы, мертвыми еще до рождения, как правильно выразился Хосе Куаутемок в своем манифесте.
Неделю назад сказали, что ко мне пришли двое посетителей. Я не знала, кто это мог быть. Никто из друзей вроде бы не собирался, а появление мамы или сестер и вовсе было маловероятно. Попав в зону посещений, я чуть не упала от удивления. Меня ждал Альберто, а с ним Бийю! Я ошеломленно подошла. Не знала, как себя вести. Робко, еле дыша, поздоровалась с Бийю. Альберто сказал, что она приехала на Сервантесовский фестиваль и настояла, чтобы он сводил ее ко мне.
Мы разговорились. Бийю была в курсе моей ситуации, а от Альберто знала, какое грандиозное влияние она оказала на мою работу. «Мы, влюбленные женщины, совершаем много глупостей, — сказала она на своем африканском английском. — Я знаю, потому что сама совершила их немало ради любви».
В результате «Танцедеи» все-таки выступили в Тель-Авиве. Альберто рассказал, что им устроили долгую стоячую овацию. Охад сожалел, что меня нет, — он ведь ничего не знал про мои криминальные дела. Бийю видела эту постановку и осталась под большим впечатлением. «Ты сделала такое, чего я раньше ни у кого не видела, — сказала она мне. Как и многих, ее привлекал мой ореол бунтарки. — Теперь я вижу, откуда в твоей работе такая жизненная сила». Она с большим любопытством отнеслась к моей хореографии и даже предложила совместный проект, когда я выйду из тюрьмы.
Я поблагодарила ее, но сказала, что, выйдя,
