Звезды смотрят вниз - Арчибальд Джозеф Кронин
Одно «ура» за другим раскалывало воздух. Сторонники Джо толпились вокруг него на балконе, засыпая его поздравлениями. Дэвид схватился за холодные железные перила, стараясь сохранить мужество и самообладание. Побежден, побежден, побежден! Он поднял глаза, увидел Ремеджа, который наклонился к нему, увидел, как прыгали его губы от неистового восторга.
– Провалили-таки вас, черт бы вас побрал! – злорадствовал Ремедж. – Проиграли! Всё проиграли!
– Нет, не всё, – возразил Дэвид тихо.
Снова «ура», приветственные выкрики, настойчиво призывающие Джо. Он в самом центре балкона, у перил, упоенно внимает лести этих тесно сбившихся, возбужденных людей. Он возвышается над ними своей массивной, внушительной фигурой, которая, чернея в лунном свете, кажется неправдоподобно большой и угрожающей. Внизу бледные лица. Все – на его стороне, все готовы служить его интересам, его целям. Ему принадлежит земля, принадлежит и небо; слабое жужжание донеслось издалека – это ночной полет его ресфордских самолетов. Он царь и бог, его могущество неограниченно. И это только начало. Он будет подниматься все выше и выше. Глупцы, что стоят там, у его ног, будут помогать ему. Он достигнет вершины, расколет мир, как орех, голыми руками, молнией рассечет небо. Мир и война будут зависеть от его воли. Деньги принадлежат ему. Деньги, деньги… и рабы денег. Подняв обе руки к небу жестом слащавого лицемерия, он начал:
– Дорогие друзья мои!..
XXIII
Холодное сентябрьское утро. Пять часов. Еще не рассвело, и ветер, вынырнув откуда-то со стороны невидного во мраке моря, пронесся по небесному своду и отполировал звезды до яркого блеска. Тишина нависла над Террасами.
Но вот, пробившись сквозь безмолвие и мрак, засветился огонек в окне Ханны Брэйс. Огонек продолжал мигать, и десять минут спустя дверь отворилась. Старая Ханна вышла из домика, задохнувшись от ледяного ветра, рванувшегося ей навстречу.
На Ханне были большой платок, подбитые гвоздями башмаки и целый ворох нижних юбок, под которые ради тепла была подложена серая оберточная бумага. Мужская кепка, напяленная на голову, покрывала жидкие пряди седых волос, а уши и щеки повязаны полоской красной фланели. В руках Ханна держала длинный шест. С тех пор как старый Том Колдер умер от плеврита, Ханна исполняла на Террасах обязанности сзывающего на работу, очень довольная, что в такие тяжкие времена может заработать лишний грош. Слегка переваливаясь из-за своей грыжи, она медленно двигалась по Инкерманской улице, похожая скорее на жалкий узел старого тряпья, чем на человека, и стучала в окна своей палкой, будя шахтеров, работавших в первой смене.
Но перед домом № 23 Ханна не остановилась. «Здесь будить не приходится никогда!» – подумала она с мимолетным одобрением и прошла мимо освещенного окна. Дрожа от холода, переходила она от дома к дому, поднимала палку, стучала и звала, звала и стучала, пока не исчезла в сплошном мраке Севастопольской улицы.
В домике № 23 Марта суетилась в ярко освещенной кухне. Огонь был уже разведен, ее постель в алькове прибрана, чайник кипел, в кастрюле шипели сосиски. Проворно разостлала она на столе голубую клетчатую скатерть, поставила один прибор. Легко, даже как-то весело несла она бремя своих семидесяти лет. Лицо ее теперь дышало удовлетворением. С тех самых пор, как она вернулась в свой старый дом на Инкерманской, к своему собственному старому очагу, это глубокое удовлетворение всегда светилось в глазах Марты, разглаживало угрюмую складку на лбу, придавая лицу непривычно веселое выражение.
Обзор кухни показал, что все готово и в порядке, а взгляд на часы (знаменитый мраморный приз за игру в шары) – что время близится к половине шестого. Легко двигаясь в своих войлочных туфлях, Марта быстро поднялась на три ступеньки по открытой лестнице и крикнула наверх:
– Дэвид! Половина шестого, Дэвид!
И, наставив ухо, прислушивалась до тех пор, пока не услышала возню в комнате над ее головой – шаги, плеск воды, льющейся из рукомойника, и кашель Дэвида.
Через десять минут Дэвид сошел вниз, постоял немного, грея озябшие руки над огнем, затем сел к столу. На нем был рабочий костюм шахтера.
Марта тотчас подала завтрак – сосиски, домашний хлеб и чайник кипящего чая. С настоящей нежностью наблюдала она, как Дэвид ест.
– Я положила в чай немного корицы, – заметила она. – От этого твой кашель сразу пройдет.
– Спасибо, мама.
– Помню, это помогало твоему отцу. Он очень верил в чай с корицей.
– Да, мама.
Дэвид посмотрел на мать не сразу, а через некоторое время, неожиданно подняв голову и застигнув Марту врасплох. Горячее, на этот раз не замаскированное чувство, выражавшееся на ее лице, поразило его. Торопливо, почти с замешательством, отвел он глаза: в первый раз в жизни он видел на лице матери откровенную нежность к нему. Скрывая волнение, он продолжал есть и, наклонясь над столом, прихлебывал горячий чай. Разумеется, он знал, чем объясняется эта нежность: тем, что он в конце концов вернулся в шахту. Все годы его учения, потом преподавания в школе, работы в Союзе, даже его пребывания в парламенте сердце матери оставалось для него закрытым, но теперь, когда он вынужден был вернуться в «Нептун», она видела в нем своего сына, следовавшего традициям отцов, видела наконец настоящего человека, настоящего мужчину.
Не из бравады вернулся Дэвид в шахту, а из горькой необходимости. Нужно было найти работу, и найти поскорее, – а это оказалось до странности трудно. В отделении Союза не было больше вакансий; путь педагога для него, недоучившегося, был закрыт. И он вынужден был вернуться на рудник, стать в очередь перед конторкой Артура, нынешнего помощника смотрителя, и просить, чтобы его снова отправили работать под землей. Не он один пострадал. Не он один испытал перемену судьбы. Провал лейбористов на выборах поставил многих из оставшихся за бортом кандидатов в отчаянное положение. Рэлстон поступил клерком в контору судового маклера в Ливерпуле. Бонд – помощником к лидскому фотографу, а Дэвис, славный старый Джек Дэвис, играл на рояле в кинематографах Ронды. Зато те, кто изменил делу, устроились получше! Дэвид мрачно усмехнулся, подумав о Дэджене, Чалмерсе, Беббингтоне и остальных, которые грелись в лучах народной любви и спокойно подписывались под политической программой, коренным образом противоречившей идеям лейбористов. Особенно Беббингтон – его портреты появлялись в каждой газете; на прошлой неделе все радиостанции передавали его блестящую речь, гремевшую избитыми пошлостями и благонамеренным ура-патриотизмом. Его провозглашали спасителем нации.
Дэвид резко отодвинул стул и потянулся за своим шарфом, висевшим на перилах у плиты. Стоя спиной к огню, он обмотал шарф вокруг шеи, зашнуровал тяжелые башмаки, потопав сначала
