Я обязательно уволюсь - Маша Гаврилова
Чмоня носил кожаный ошейник, на нём висел адресник, поводок у него был рулеткой. Квартира его хозяев была вся в лакированном дубе, с кожаными креслами и диванами. Чмоня ел только влажный корм, исключительно оленье мясо. Часто Чмоня ждал меня не в квартире, а в машине – его привозил со стрижки водитель. Мне хотелось встретить его хозяев, узнать, кто они, какие они, но оставалось только строить теории.
Я всегда переписывалась с хозяйкой, а дома никогда никого не было. Фотографии в мессенджере у неё не было. Я представляла, что у Чмони двое хозяев: мужчина с большими привилегиями и женщина, которая всегда мечтала о ребёнке, но не смогла его завести. Я ошибалась: хозяйкой оказалась хрупкая молодая женщина, она однажды открыла мне, попросила помыть Чмоне лапки и ушла. Она выглядела очень больной и слабой. Наверное, поэтому Чмоня ездил с водителем и нуждался в выгульщицах.
Характер у Чмони был несносным. Он обожал улицу, обожал бегать за голубями, обожал прыгать в сугробы, скользить по льду и лаять на людей. Общаться с другими собаками Чмоне запрещали – он начинал на них нападать. Чмоня был шустрым, меня в нём поражало сочетание дистрофии и большой любви к жизни. Ни у кого из моих знакомых не было столько энергии и витальности.
После первой прогулки с Чмоней я вся вспотела и выдохлась, в мои осенние ботинки забился снег, он медленно таял, и от этого стопы раздулись, в ботинках стало мокро и тесно. Шапка скособочилась, в уши задувал февральский ветер. Чмоня устал, его потряхивало от холода, но он всё равно не хотел возвращаться домой – он предпочитал пролезть за забор, пойти за человеком, запах которого ему понравился.
Если бы я не отказалась от Тамары и Сухаря, у Чмони не осталось бы шансов. Единственным достоинством Чмони была близость к дому Антона, который возвышался далеко за железной дорогой, кажется, это было МЦК. Каждое утро я фотографировала дом и складывала в отдельную папку на телефоне. В этом был вуайеризм, в этом была моя любовь.
На следующей прогулке меня ожидало новое испытание: одеть Чмоню в курточку. На столике лежал собачий комбинезон цвета хаки со стразами. Его нужно было натягивать через голову, а затем каждую лапку просунуть в отдельный рукав. Когда я взяла комбинезон в руки, Чмоня отошёл от меня, недобро поглядывая на свою одежду. Видимо, он не был модником. Я осторожно потянула Чмоню за ошейник одной рукой, в другой у меня был комбинезон. Чмоня сильно напрягся и зарычал. Я накинула на него комбинезон, начала натягивать на шею. Он вырвался из моих рук, отбежал и, видимо, пытался разгрызть комбинезон изнутри. Это выглядело жалко: щуплая злая собачка с тряпкой на голове. Я успела ухватить его и быстро натянуть на передние лапы рукава, потом на задние; всё время он клацал зубами и страшно рычал. Меня пугали до дрожи эти звуки, эта возможность быть укушенной. Так случился момент истины, настоящее просветление: я поняла, что никогда и ни за что не заведу собаку.
5
Лена позвала меня на кофе. Она больше не вызывала зудящего раздражения, только отстранённое любопытство. Мы разговаривали о мелочах: новые сериалы (я не смотрела), новые песни (я не слушала инди-рок) и Ленины амбиции (выставка фотографий). Встреча как встреча.
Лена всё говорила о выставке и говорила. Оказалось, что у неё уже есть идея для проекта: исследование её семейной истории в виде фотографий. Я спросила:
– А Антона ты будешь снимать?
Лена смутилась, замялась, вся скомкалась. Я тоже смутилась, но застыла. Наверное, Антон для неё ещё не был историей, был настоящим. Фотографировать она собиралась бабушкину дачу, папин гараж и двор, в котором провела детство. Стало неловко за себя. Я перевела разговор на другую тему – общую знакомую, которая недавно родила.
Мы стояли на остановке, ждали автобус Лены. Я молилась, чтобы он поскорее приехал, было невыносимо холодно, ветер задувал под пальто, не заправленную в штаны рубашку и касался белой кожи на животе. Ветер заползал под мои джинсы снизу и обвивал ноги ледяными щупальцами. И Лена сказала: «Я хочу бросить Антона». Она сказала это из воздуха, без контекста и без смысла. Она сказала это так легко, как будто каждый день кого-то бросала. Она слегка улыбнулась. Я ужаснулась.
Подъезжал её автобус. Она протараторила:
– Я очень его люблю, но так нельзя, так больше нельзя. Я не знаю, что он чувствует. Я живу с ним, но он всегда тайна, всегда. Я провожу с ним каждый день, мы вместе засыпаем и вместе просыпаемся, и он ни разу ничего не сказал о своих чувствах. Когда происходит что-то и я плачу, он каменеет. У него было трудное детство, я понимаю, но находиться с этим рядом у меня не получается. Мне больно смотреть на него, потому что он дорог мне, но эту границу между нами ничем не разрушить. Раньше я думала, что наши чувства с ним – они наши. Всё у нас было общим, а теперь всё это вдруг стало моим, а у Антона ничего не осталось для меня.
Дверь автобуса закрылась, и я осталась стоять на остановке ошарашенная и уже заледеневшая. Антон был похож на озеро без дна. Я никогда не знала, что он чувствует и думает, что его волнует, только догадывалась. Наверное, я полюбила эту загадочность, эту зеркальную гладь спокойствия и скрытности. Озеро не всегда бывает тихим: Антон умел проявлять какой-то спектр чувств, но не умел доверять самые важные. Я бы не удивилась, узнав, что он никогда не признавался Лене в любви. Наверное, в этом озере нельзя было плавать, только утонуть, и Лена-лебедица утонула. Она утонула, стала утопленницей и доверила мне эту большую тайну, как окунула в кипяток, а я и не заметила. Хранить тайны мне удавалось из рук вон плохо. Единственным, чью конфиденциальность я соблюдала неукоснительно, был друг-которому-нельзя-выходить-из-дома. Все остальные тайны я пробалтывала – всегда случайно и не со зла. Эту тайну проболтать было нельзя, и меня тяготило это знание.
Через три дня после кофе с Леной я встретилась
