Перья - Хаим Беэр
Вслед за тем омывальщицы снова закрыли голову матери краем савана и поторопили меня к выходу во двор.
Реб Мотес дожидался меня на пороге прохладного помещения морга. Надрезав острым ножом ворот моей рубашки, он сказал, что я сам должен порвать ее дальше «до сердца». Звук разрываемой ткани нарушил царившую тишину, и, когда он затих, мамины подруги дали волю слезам. Заѓава Каганер сказала, что мать была ее личной Стеной Плача, и теперь, когда эта стена разрушена, она осталась совсем одинокой.
Узкий неровный двор был полон народу, многие теснились у его высокой каменной стены, защищавшей от палящего солнца. В тени перуанского перца, росшего по ту сторону стены, но перебросившего свои верхние ветви во двор морга, на табуретке сидела худая женщина, рядом с которой стоял молодой человек. Они не были мне знакомы, и я заключил, что им приходится дожидаться следующих похорон, поскольку они пришли слишком рано, но женщина, заметив разорванный ворот моей рубашки, спросила меня, прихожусь ли я сыном покойной. Получив утвердительный ответ, она сказала, что мы никогда не встречались и что имени ее я не знаю, но с моей матерью она была хорошо знакома. Молодой человек, оказавшийся ее сыном, протянул мне руку и представился именем Йеруэль.
— Йеруэль Барзель? — уточнил я, и тощая женщина, поправлявшая в эту минуту свою косынку, невольно отпрянула назад. Оказалось, все эти годы она была уверена в том, что их фамилия никому не известна в нашей семье.
5
И не так уж она была далека от истины. Кроме редкого имени ее сына, случайно открывшегося мне в один из тех дней, которые мать провела у постели своей умиравшей подруги Аѓувы Харис, я не знал о них ничего.
Однажды, играя в одиночестве дома, я залез в платяной шкаф, и там, под ровной стопкой сложенных простыней, обнаружил спрятанный конверт, в котором хранилась фотография мальчика шести-семи лет. В берете, со школьным ранцем за плечами, мальчик стоял у высокой лестницы, поставив одну ногу на ее нижнюю ступеньку. Слегка наклонившись к снимавшему его фотографу, он приветливо махал ему рукой. На обороте фотографии неуверенной детской рукой была выведена надпись печатными буквами: «Моей дорогой тете, от меня. Йеруэль Барзель, первый класс».
Вечером мать вернулась от своей ближайшей подруги с пылающим лицом. Она долго мыла руки теплой водой с лизолом, сменила одежду и затем, ни к кому не обращаясь (отец еще не вернулся из лавки), проговорила, что лишь теперь поняла, как прав был Тургенев, подметивший, что старая штука смерть, а каждому внове[148].
Поздними вечерами, когда мы с отцом уже засыпали, мать подолгу простаивала у косяка ведущей в спальню двери с книгой «Отцы и дети», взятой ею в библиотеке «Бней Брит». Теперь она устало спросила меня, где я был во второй половине дня, съел ли миндальное печенье и выпил ли стакан молока, специально оставленный для меня в ящике со льдом. Я утвердительно кивнул, продолжая листать тетрадку с уроками по ѓалахе, из которой к завтрашнему экзамену мне было нужно выучить все относящееся к законам почитания родителей. Выждав какое-то время, я достал фотографию мальчика в берете и спросил мать, кто такой Йеруэль Барзель.
Мать замерла на мгновение, затем выхватила снимок у меня из руки и сказала ровным, сдержанным тоном, что ученику средней школы религиозного направления «Мизрахи» надлежит уважать известный запрет рабейну Гершома и понимать, что любой человек имеет право на то, чтобы без его дозволения никто не копался в его личных бумагах[149]. «Любой человек» подразумевает так же и мать, подчеркнула она.
С тех пор я никогда не произносил имени Йеруэля Барзеля, хотя иной раз, когда мать стелила чистое белье, мне доводилось о нем вспоминать и задумываться над тем, почему мать решила скрыть от меня факт его существования.
6
Бросив короткий взгляд на дверь морга, худая женщина сказала, что теперь она свободна от данного моей матери обещания никому не рассказывать о том, что ее сын был назван в память моего умершего в младенчестве брата.
— Но ведь моего брата звали Реувен, — возразил я.
Худая женщина грустно улыбнулась и, порывшись в своей сумочке, извлекла из нее маленькую, оливкового дерева, резную коробочку. В ней на синей бархатной подушечке лежал золотой медальон в форме сердца, прикрепленный к тонкой цепочке, тоже из золота. На лицевой стороне медальона была выгравирована надпись «Будет жив Реувен и не умрет»[150], на обратной — имя моей матери.
Взяв у меня медальон, женщина отряхнула его от песчинок, прилипших к нему с моих пальцев, и протянула его сыну.
— Теперь он твой, — сказала она ему. — Ты можешь носить его, если захочешь.
Моя мать навестила ее в первый раз через несколько часов после родов, рассказала она. Муж оставил ее в беременности, навсегда уехав в заморские страны, и у нее не осталось тогда ни друзей, ни родни. Ее соседки по больничной палате были окружены заботой многочисленных родственников, возле их кроватей все время появлялись букеты свежих цветов, и только она лежала там в одиночестве, словно брошенный в поле камень.
До сего дня, сказала худая женщина, она не может забыть изображение чернокрылого орла, кружащего над своими невидимыми птенцами: орел украшал синюю этикетку на бутылке темного солодового пива, которую мать поставила на ее больничную тумбочку. Присев рядом с ней на кровать, мать обняла ее поникшие плечи и твердо сказала, что тревоги вредят кормлению. Поэтому она будет ухаживать за одинокой роженицей, пока та не встанет на ноги.
Перед тем как расстаться с ней, мать, лицо которой вдруг поникло и сделалось усталым, неуверенно изложила свою просьбу. У нее был маленький сын, и она хочет, чтобы в мире осталась память о нем. Поэтому, спросила она, не согласится ли роженица дать своему сыну имя Йеруэль, представляющее собой акроним слов «Будет жив Реувен и не умрет», которыми Моше благословил потомков Реувена, старшего из сыновей Яакова.
Мать не просила немедленного ответа. Такие вещи нужно обдумать, сказала она, направившись к выходу из палаты, и до обрезания еще есть достаточно времени[151]. В любом случае завтра она приведет сюда госпожу Ѓохштейн, секретаря фонда помощи молодым матерям, а до тех пор ее собеседнице необходимо отдыхать и хорошо питаться, ведь волею судеб ей определено быть и матерью, и отцом своему новорожденному ребенку.
7
К госпоже Ѓохштейн мать прониклась симпатией и даже почтением в ту пору,
