Квартира - Даша Почекуева
Впервые жена вгляделась в его лицо с искренним интересом. Она смотрела на него как на хорошего актера, который вдруг сфальшивил. Охваченный раздражением, Фролов выскочил из автобуса. Лена осталась безучастна: она не бросилась за ним и даже не спросила, когда он будет дома.
Дверь хлопнула за спиной Фролова. Автобус уехал. Фролов постоял на остановке, глядя ему вслед, затем вышел на тропинку за остановкой и побрел вперед, не разбирая, куда.
Он пытался по привычке задушить страх в зародыше, но мысли о жене клубились над ним черной тучей. Может быть, она что-то подозревает. Руки стали липкими, и Фролов вытер их о штаны. Страх подхлестывала обида от несправедливости. Правила-то простые: не ругаться на людях, не устраивать сцен, держать себя в руках, а если уж изменяешь, изменять по-тихому, чтобы мужу не пришлось выслушивать нотации от друзей семьи. Лена не справилась даже с этим, зато нашла повод упрекнуть его каким-то смутным подозрением.
Хотя в чем, собственно, подозревать? Он ничего не сделал.
Прибавив шагу, Фролов свернул в небольшой скверик, где гуляли собачники и мамы с колясками. Гравий хрустел под подошвами. Фролов шел и думал: разве можно упрекать человека, не побывав в его шкуре? Откуда Лене знать, скольким он пожертвовал за семнадцать лет их брака? Каких усилий ему стоило держать в узде все, что могло бросить тень на семью?
Трудно сказать, любил ли он жену. Фролов никогда об этом не думал. Она была ему небезразлична, но в этом небезразличии никогда не хватало страсти. Обычно Фролов не требовал близости, а избегал ее. Он тянул, сколько можно было тянуть; ему не хотелось, чтобы жена сочла его импотентом, поэтому рано или поздно он собирался с духом и делал свое дело, но делал неохотно, быстро, норовя скорей закончить, отвернуться и заснуть.
Последний раз он занимался любовью с женой два года назад, перед Новым годом. Ваня в тот день остался ночевать у друга, а Фролов с Леной допоздна смотрели по телевизору «Семнадцать мгновений весны». В январе после того случая на него свалилось много работы, в феврале Лена уехала с подругой в санаторий, а в марте Тамара Лаврентьевна затеяла ремонт на даче.
Сначала не было подходящего случая, потом от усталости уже и не хотелось. Несколько раз Лена предпринимала робкие попытки к нему прикоснуться; он чувствовал, как ее прохладные пальцы ползут к нему под одеялом, как она тихонько скребет ногтем его бедро. Будто надеется достучаться до чего-то, что скрыто внутри тела. Фролов неразборчиво мычал в ответ и отворачивался к стенке. По намекам и случайно оброненным фразам он замечал, что обида копится в Лене по капле. Но до поры до времени предпочитал делать вид, что не замечает.
Ленино желание завести любовника было оправдано. Он не злился, не ощущал обиды. Вообще ничего по этому поводу не чувствовал — какая разница, с кем Лена и где. Однако хотелось, чтобы жена признала истину: пусть он был не самым страстным мужем, но никаких иных грехов за ним не числилось. Все деньги приносил в семью. Не делал ничего, что могло бы опорочить жену и сына. Не искал утешения в выпивке или случайных связях. Что особенно важно, никогда не лез жене в душу.
С каких пор этого мало? Пусть он не идеальный муж, хотя и старался, но неужели за годы совместной жизни он не заслужил хотя бы внешнего соблюдения приличий?
Фролов не заметил, как подошел к гастроному на Либкнехта. Он остановился у темной витрины. На двери висела табличка «Закрыто». В отражении бликовала искривленная фигура: не человек, а только его тень, мутная и неясная, с блеском в глазах и испариной на лбу. Он был немного нескладен, странновато слеплен и в свои сорок лет угловат, как подросток. Впрочем, в остальном время его не пощадило. Приглядевшись к отражению, можно было обнаружить длинные морщины на высоком лбу, впалые щеки, заострившийся нос и подбородок. Все лицо как помятая папиросная бумага. Иногда Фролова пронзало недоумение: неужели это я? По утрам в ванной он часто смотрел на человека в зеркале и лишь смутно узнавал то, что видел.
А вспомнить то наваждение, что посетило его в гостях у Егоровых. Вот с чем он боролся долгие годы. В награду за борьбу он получил вечную усталость. Неужели именно так и должно было быть?
Неужели такой была задумана его жизнь, и за этим он появился на свет — чтобы быть проклятым и всю жизнь душить в себе это? Чтобы мысленно спрашивать себя: кто ты и что ты? Существо, которое хочет верить: если у меня будет то же, что у них, однажды и я превращусь в них.
Глупо было так думать. Не превратился.
Он стоял и смотрел в темноту витрины. Потом медленно обернулся и зашагал по тропинке к дому Юдина. Он подошел к подъезду. На лавочке никого не было. Фролов поднял голову и покачался на носках, сунув руки в карманы. В окне эркера на втором этаже горел свет, и, прислушавшись, можно было расслышать хриплый и надрывный голос Высоцкого.
Фролов закрыл глаза. Темнота сгущалась вокруг; над дверью подъезда тускло помаргивал старый фонарь. Что-то внутри молило: пожалуйста, выйди, ну пожалуйста, выйди прямо сейчас. Вот бы узнать, каково это. Он все ждал, ждал и ждал, ненавидя себя так зримо, так остро, как еще никогда в жизни.
Наконец из-за двери подъезда раздались шаги. Кто-то спускался по лестнице. Фролов открыл глаза и испуганно посмотрел в окно эркера. Свет больше не горел. Черт, черт, черт. Резко развернувшись, Фролов обернулся и уже зашагал обратно к гастроному, как вдруг его догнал голос.
— Влдмирпалыч?
Фролов обернулся. Юдин стоял у подъезда, вытягивая шею и вглядываясь в темноту. В свете фонаря его спутанные кудри отливали рыжиной, а нос отбрасывал длинную тень на подбородок и губы. На ногах у Юдина были тапки, в руках мусорное ведро.
— Ух ты, это и правда вы. А я вас в окне увидел, думал — показалось. Все-таки решили зайти в гости? Хоть бы позвонили, что ли.
— Нет-нет, — запротестовал Фролов, — я…
— Сейчас, только мусор вынесу и
