Куда ведут дороги... - Шубхаш Мукерджи
Посмотри-ка, сестра,
Как лиана хитра —
Вокруг дерева обвивается,
Ядовитой змеей притворяется.
На дворе сезам
К земле клонится,
Мама по вечерам
Лакшми[52] молится,
Шиве поклоняется,
В доме прибирается.
«Кто к нам пришел?» — «Мама, это я!»
Прилети, прилети, птичка-попугайчик,
Погляди, погляди, какой у нас мальчик.
«Мама, мама! Попугай зернышки клюет!» Но как птицу ни корми, она все рвется на волю. А в лесу — тьма кромешная. «Мама, мне страшно!» — «Не бойся, сынок, не бойся!»
Вурдалак — мне свояк,
Ведьмы лесные — сестры родные.
Сарасвати[53] поклонимся,
Чернила разведем,
Сарасвати поклонимся
И в школу мы пойдем.
Ма-ма, ре-ка, во-да. Во-да бе-жит. Листок дро-жит.
Дождик, дождик, перестань,
По окну не барабань.
Солнышко, посвети, посвети,
Облако отведи, отведи.
И снова он в лодке, под навесом. Темно, ничего не видно. Только слышно, как волны бьются о лодку и весла по воде — хлоп, хлоп.
Вдруг качка прекратилась. Может быть, лодка пристала к берегу?
Сквозь сон Упен-бабу почувствовал, будто кто-то положил ему руку на лоб. Не открывая глаз, он пошарил у изголовья. Никого. Еще пошарил. Нет, в самом деле никого. Значит, почудилось.
В полураскрытые глаза ударил свет. Уже утро? Упен-бабу рывком поднялся и сел на полке. Нет, еще не рассвело. Это в купе горит лампочка. И все-таки чья-то рука лежит у него на лбу! Упен-бабу провел ладонью по лицу и волосам. Опять никого. Значит, он просто не совсем еще проснулся. Надо бы выпить воды. Он встал, налил воды в стакан и выпил.
Упен-бабу не помнил, когда ушли Татия с Шоходебом. Наверняка после того, как он заснул. Поезд остановился на какой-то станции. Дождь все лил и лил. Но теперь звук был иным, потому что вода ударялась о платформу. Глаза слипались. Упен-бабу потушил свет в купе.
Оказывается, он лег в том самом костюме, который примеривал вечером. Не снимать же его теперь. Глаза сами собой закрываются. Положив голову на подушку, Упен-бабу сразу уснул.
…Во дворе растет священный тульси. От жары все листья на нем высохли. Над тульси подвешена глиняная плошка с дыркой. Из плошки вода — кап-кап, кап-кап. Рядом — подпорки для плетей тыквы, чуть дальше — грядки с огурцами. На бамбуковом частоколе — закопченные кухонные горшки. А на двери кухни молочник записал мелом, сколько ему должны за молоко. У порога дома рисовой мукой нарисованы стопы Лакшми — на счастье.
Нет, это не стопы Лакшми, это на белой ткани красной краской — ступни матери[54]. Старшая сестра вырыла ямку, привораживала жениха, а теперь в этой ямке горит огонь, и на том огне варится в горшке еда для поминок. И вода из плошки капает на засохший тульси — кап-кап, кап-кап.
«Пену[55], посмотри, это божья коровка. Поклонись ей — она приносит счастье». — «А тебе на руку, сестра, сел мотылек — это к свадьбе!»
Под окном цветок цветет —
Скоро ли жених придет?
Эх, жених, женишок,
Проглотил потрошок…
«Пену, давай поиграем в жмурки! Муха-слепуха, кружи, жужжи, кого ухватишь, того держи. Раз, два, три…»
«Пену, поймай мне жучка — стеклянные крылышки. Я крылышки оторву и приклею ко лбу, стану красивой… Пену, сорви мне ягодку! Дареное заберешь — в попрошайки попадешь… Пену, не смотри на меня прищурившись, а то поссоримся… Врун-врунище — крысиный хвостище!»
Правый глаз дрожит — это к прибыли. Тарелка на пол упала — кто-то к нам едет.
Паланкин несут, паланкин качается —
Молодая жена к мужу собирается[56].
Дождь идет, по крыше колотит.
Милый братец, прощай,
Обо мне вспоминай!
Далеко ль бежишь ты,
Дорогая речка?
Из родного дома
Принеси словечко.
Колеса по рельсам стучат, поезд сестру привез.
Яма у Ями ищет защиты.
Брат у меня ищет защиты,
Ямы врата для брата закрыты[57].
«Вот тебе, братец, спелые финики, вот кислый тамаринд и сладкое манго…» — «А вот тебе, сестра, зола из нашего очага».
Колеса по рельсам стучат, поезд сестру увез.
Небо, ты чье? — Твое! — Облако, ты чье? — Твое! — А воздух? — Твой! — И дождь? — И дождь тоже твой!
Отец идет, закрыв уши руками. На нем — охряная роба садху. Отец кричит: «Брахма[58] — истина, мир — ложь!»
А сын его одет в полосатую одежду арестанта. Сын читает стихи Тагора:
Свобода — в отреченье? Нет, это не
для меня.
Я обрету свободу и кандалами звеня[59].
За решеткой — не человек в полосатой одежде. Это тигр мечется в клетке. Тигр? Или все же человек? И в решетчатой полосе света — тень от виселицы.
Потом издалека надвигается песня «Бандэ матарам!»[60]. Тень виселицы блекнет и исчезает.
А в лесу свободный тигр разрывает в клочья чью-то охряную робу.
…Красиво убранная комната. Кресло-качалка. И человек, упавший из кресла на пол ничком. На террасе дома плачет ребенок, мать успокаивает его, прижимая к груди.
Неужели эта мать — Соня?
Когда Упен-бабу приехал сюда, мать Сони сама была грудным ребенком. Как изменились с тех пор чайные плантации!
Отец Сони, Дукхонти, не имел ничего, кроме набедренной повязки.
Раньше Дукхонти и такие, как он, даже не понимали, хорошо им живется или плохо, не знали, что называется страданием, а что — счастьем. О счастье, впрочем, они и теперь имеют лишь смутное представление. Но зато страдания уже не принимают безропотно. Они осознали свои права и могут за них постоять.
Дукхонти, мать Сони, Соня и ее ребенок — вот они все тут, рядом.
Помните, как на станции Сантахар вербовщики загоняли завербованных рабочих, будто диких зверей, в клетки-вагоны?
Потом эти дикие звери, научившись бороться за свои права, стали людьми. А люди, выжимавшие из рабочих на плантациях семь потов, действительно превратились в зверей.
Листья чая, вы
