Пропавшие наши сердца - Селеста Инг
Чиж подбегал к маме, бросался ей на грудь, а мама стискивала его в объятиях, теплых и сильных, и тормошила, и смеялась. И всякий раз – секунда ужаса, когда Чиж видел маму на полу, и жаркая волна облегчения, когда она оживала. Снова и снова играли они в эту игру, снова и снова радовала его мама. Так давно это было, что успело забыться. Детский сад, новые друзья, новые забавы заслонили память об игре. А потом, когда мама ушла, он припрятал эти воспоминания вместе со всеми прочими и оставил в доме, где они раньше жили все вместе. Может быть, там – он не смеет даже облечь свою надежду в слова, – может быть, там он ее найдет.
Вот в чем он не признавался никому, даже Сэди: за эти годы он был там не раз. Оттуда до его новой школы всего несколько кварталов, и пусть после уроков ему велено идти сразу домой, иногда он задерживается, совсем ненадолго, чтобы пройти мимо своего бывшего дома, взглянуть на него одним глазком. Если он отклоняется от маршрута, то только за этим. Дорожные работы (скажет он папе, если понадобится) главную дорогу перекрыли, пришлось идти в обход. Или так: полиция всех направляла вкруговую, не знаю почему. Папа с этим не поспорит, он же без конца напоминает Чижу: не нарывайся, встретишь полицейского – обходи стороной.
Но папа даже не спрашивает, он свято верит в его беспрекословное послушание, и в такие дни – стоя на тротуаре и глядя на покинутый дом с закрытыми глазами окон – Чиж внутренне возмущается из-за этой папиной уверенности, что сын хочет только того, что положено.
Прошло уже три года, а новых жильцов в доме нет. Папа его не продал – без маминой подписи нельзя, – и снимать дом тоже никто не хочет: как узнают, кто здесь жил, сразу отказываются. Каждый раз Чиж застает здесь все ту же картину: шторы на окнах задернуты, узкая задняя калитка заперта наглухо. Дворов на их улице нет, дома стоят возле самой дороги, будто расталкивая друг друга. Между домами и тротуаром тянется узкой лентой неухоженный газон, только он и меняется от раза к разу – трава сначала вырастает по колено, потом колосится, потом скрывается под снегом, который никогда не убирают. Однажды весной Чиж пришел сюда, а газон весь в нарциссах; он и забыл, что мама их тут посадила, и их веселый канареечный цвет, мамин любимый, навевал такую грусть, что Чиж не приходил сюда целый месяц, а когда пришел, они уже завяли, стебли полегли, а листья засохли.
Знает он только одно: дом до сих пор пустует. Нет лучше места, чтобы спрятаться.
На другой день Чиж после школы идет не сразу домой, а берегом реки к старому дому. И с каждым шагом оживают воспоминания, сверкают драгоценными камешками, освещают дорогу, словно огоньки в лесу. Вот серо-бурый платан, толстый, как слоновья нога, – даже вдвоем с мамой у них не хватало рук его обнять. Вот кособокий белый дом, двухсотлетний, сплошь из острых углов и пристроек; Чиж его называл «шурум-бурум», а мама – «дом о тридцати семи фронтонах». Вот монастырь за высокой стеной из песчаника – как прежде, неприступный и безмятежный. Здесь живут монахи, рассказывала мама, а когда он спрашивал, кто такие монахи, отвечала: те, кто решил удалиться от мира. Все памятные места детства возвращаются, точно указывают путь. У корявого пня Чиж замирает со смутным чувством, будто чего-то не хватает, и лишь спустя миг вспоминает: старый клен спилили. Каждую осень он осыпал тротуар дождем огненных листьев – даже самым маленьким из них Чиж мог закрыть лицо. Мама сорвала однажды такой лист, проделала в нем дырки для глаз, и получилась маска для Чижа. Вторую она сделала себе, и бродили они по городу, точно парочка лесных духов. Ствол, должно быть, все эти годы гнил изнутри – превращался в труху, стал пористым, словно губка. Чиж стоит, сокрушенный горем, но тут замечает, что из пня пробиваются упрямые зеленые побеги.
На их бывшей улице все дома унылых расцветок: коричневые, грязно-желтые, блекло-серые, словно застиранное белье, как будто вылиняли за эти годы. Приземистые, чуть кривобокие, как старушки в потасканной одежде. За заборами мусорные баки, на тротуаре нет-нет да и попадется газета, зато район спокойный. А вот и он, их дом, такой же, как всегда. Пыльно-зеленый, словно изнанка листа, деревянные ступеньки крыльца отполированы временем. Дверь, когда-то ярко-вишневая, выцвела до кирпичного.
Раз папа дом не продавал, рассуждает Чиж, значит, он по-прежнему им принадлежит. То есть Чиж не взломщик. Строго говоря, все в рамках закона. И все равно, пробираясь сквозь густую траву к калитке, ведущей на задний двор, он то и дело тревожно озирается. Окна соседних домов злобно глядят ему вслед.
Когда мама ушла, соседи стали от них шарахаться, а раньше махали, здоровались, замечали, как Чиж подрос, заводили разговоры о погоде. А теперь поджатые губы, небрежные кивки. Как завидят Чижа с папой – сразу в дом, будто что-то забыли или не выключили газ. Однажды на Гарвардской площади Чиж с папой случайно встретили Сару, которая живет через два дома от них, – раньше она приносила им пышки с ревенем, одалживала у Маргарет садовые ножницы. На этот раз, как только Чиж с папой с ней поравнялись, она пересекла улицу чуть ли не бегом, словно спешила на автобус. В другой раз они ее встретили на своей бывшей улице – она заносила пустые ведра, когда отъехал мусоровоз, и, завидев Чижа с папой, отвернулась.
Ладно бы все соседи перестали их замечать – некоторые повадились их навещать: дескать, узнать, не нужно ли им чего. На минутку, спросить, как дела. Посмотреть, как вы тут управляетесь. С чем тут управляться? – думал Чиж, но в конце концов понял: с самими собой. В первые дни, когда он привыкал завтракать сухими хлопьями, потому что молоко вечно скисало, ему представлялось, что они с папой марионетки, а нити, за которые их дергают, ослабли. Раньше всем этим ведала мама, но мама ушла, и придется им учиться жить без нее; в первые недели это казалось почти невозможным.
Когда у них сработала сигнализация и приехали пожарные, папе пришлось объясняться: нет, все в порядке, просто блинчики
