Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький

Адрес: Ив. Ив. Скворцов. Москва Большая Пресня, д. Здоровой, кв. 8.

Работа эта представляет расширение книги Богданова, известной Вам. Как я понял, это политическая экономия, иллюстрированная историей культуры. Вещь, на мой взгляд, ценная, и нам издать ее надо бы.

Вообще я очень высоко ставлю Богданова и его группу. Это чрезвычайно ценные люди.

2. Богданов предлагает свою книгу:

«Из психологии об-ва», 3-е издание. Условия его с «Палладой» были таковы: 4250 экз. по 80 к., гонорар 800 р. Книга листов 15. Дополнена статьей «К характеристике философии пролетариата», новым предисловием, примечаниями. «Паллада» ставит условием выпуск не раньше 1-го февраля, чтобы разошлись оставшиеся у нее экземпляры, и цену не менее 80 к.

Это — хорошая книга, очень ходкая, как видите. Я бы издал и три книги «Эмпириомонизма», ибо, как уже сказал, очень ценю труды Богданова.

3. Луначарский готовит книгу «История русского народного творчества». Это — моя идея, и я понемногу плачу ему за работу. Уплатил тысячи две лир. Книга будет готова не скоро.

На первые два. вопроса Вы мне ответьте поскорее, а если решаете их утвердительно, то

— в первом случае:

телеграфируйте Степанову, чтобы он выехал к Вам для переговоров, ибо он, кажется, очень торопится и может отдать книгу в другие руки,

— во втором:

напишите Богд[анову], чтобы прислал материал.

Засим: попросите милого Семена Павловича прислать книг, передав ему прилагаемую записку. […]

А.

453

В. А. СМИРНОВУ

8 [21] ноября 1908, Капри.

Уважаемый Василий Алексеевич!

Все Ваши стихи — кроме «Траурного марша» — могут быть напечатаны, если не встретится цензурных препятствий. «Траурный марш» — вещь наименее удавшаяся Вам — тяжело написана. Мне кажется, что это ниже Ваших способностей, сколько я могу судить о них по другим стихам и по рассказам о Вас одного из Ваших московских знакомых.

В стихах у Вас заметна подражательность — говорю о форме. «Метель» напоминает Верхарна в переводах Брюсова, «Привет» — Блока, местами чувствуется Бальмонт. Всей душой желаю Вам найти самого себя.

Рекомендовал бы Вам не печатать вторую часть стихотворения «Капитал» — она очень холодно и рассудочно написана. В ней есть что-то из прокламации. Это — не поэзия, не искусство.

Вы умеете писать картинно и верно: об этом особенно хорошо говорит четвертая строфа стихотворения «Метель». В поэзии, в стихе должен главенствовать образ, — мысль, данная в нем, сильнее мысли, одетой в слова, да еще в слова слишком заношенные.

Посылаю Вам все стихи, дабы Вы посмотрели их еще раз. Может быть, Вам удастся устранить некоторые неловкости и излишнее. Исправив — пришлите мне. И если есть еще стихи — посылайте их, мне очень хотелось бы прочитать.

За советы, не прошенные Вами, — извините меня. Я по отношению к Вам не учитель, а читатель. Читатель, который верит, что русский пролетариат должен выдвинуть из своей среды новых поэтов — бодрых, сильных, ярких — новых людей.

Поэтов этих не один я жду, конечно.

Всего доброго!

А. Пешков

Мой адрес:

Италия.

Itali. Capri, presso Napoli.

M. Gorky.

454

С. Г. СКИТАЛЬЦУ

До 24 декабря 1908 [6 января 1909], Капри.

Дорогой мой Степан Гаврилович!

Повесть Вашу — «Этапы» — прочитал, искренно советую Вам: не печатайте ее! Ибо — зачем Вам столь жестоко выставлять себя на осмеяние и глумление? По-моему — незачем. А смеяться и глумиться будут все: и критики и читатели, — герой повести Вашей заслужил это в высокой мере.

Он — прежде всего — слеп духовно: весь мир, все люди, города, лошади, камни, звезды — все закрыто для него его же нелепой и не очень гениальной фигурой; он ничего не видит, не ощущает, кроме себя, и он невероятно надоедлив своим «унижением, кое паче гордости», самолюбованием, самохвальством. Хуже всего то, что Вам он — явно нравится.

Степан Гаврилович! Три года тому назад наша страна пережила великое сотрясение своих основ, три года тому назад она вступила на путь, с коего никогда уже теперь не свернет, если б даже и хотела этого. Неужели этот поворот, историческое значение которого так огромно и глубоко, прошел для Вашего героя незамеченным, не оживил, не расширил, не взволновал Вашей души радостным волнением, не зажег огонь Вашей любви к родине новыми, яркими цветами? Повесть говорит—нет. Скиталец остается тем же, чем он был до 905 г.

Но — если так — бросьте перо. Бросьте, это я говорю Вам дружески, а не учительски.

Вам, видимо, не о чем писать, кроме себя самого, и Вы ничего не любите, кроме себя.

А любите Вы себя изломанной, больной и — простите! — неумной любовью, любовью — без гордости. И Вы совершенно не умеете отличить Ваше личное, субъективное, только для Вас одного значительное, — от общезначимого, интересного и ценного для всех людей.

В повести Вашей Вы являетесь декадентом в самом печальном смысле этого слова, а быть декадентом — стыдно, так же стыдно, как болеть сифилисом. Тем более должно быть стыдно рассказывать о этой своей болезни людям.

Вспоминаю, что я, бывало, часто убеждал Вас: отклонитесь от себя, Вам надо учиться, думать, надо обработать тот опыт, который Вы накопили за время Вашей интересной жизни, опыт этот ценен, нужен людям. Жаль, что Вы не обратили внимания на эти советы мои, — в них ничего худого не было для Вас.

455

К. П. ПЯТНИЦКОМУ

24 декабря 1908 [6 января 1909], Капри.

Поместив повесть Скитальца без моего ведома, заставляете меня публично протестовать против нарушения моих прав редактора. Прошу немедленно приехать или посылаю заявление о моем выходе из «Знания».

Пешков

456

А. Н. ТИХОНОВУ

1907–1908, Капри.

Дорогой мой друг —

по поводу этого рассказа я не решусь высказаться так или иначе 0 Вашей способности к беллетристике, — рассказ не дает мне материала для суждения, не дает права сделать тот или иной вывод.

Я — извините меня! — считаю этот рассказ Вашей ошибкой, он для меня является Вашей — невольной, вероятно, — данью тому течению в русской литературе, которое я поистине не могу назвать иначе, как словотечением.

Вы знаете, полагаю, что у людей с дурной наследственностью — у т. н. дегенератов — наблюдается такая