Круглые коленки - Ирина Степановская
Интересно, меня так развезло после крабов или французского коньяка?
Мне хочется в туалет, но до меня никому нет дела. Стюардессы развозят воду и кока- колу. Мотоциклист откинулся на спинку и заснул, приоткрыв рот, шлем его свалился в проход. Почему- то он не закинул его наверх, в багажник. Света подбирает шлем и уносит к себе за шторку. Дай бог, чтобы ей с этим мотоциклистом повезло. Я достаю носовой платок и громко сморкаюсь. Хватит ныть! Миша будет меня встречать, а значит, я должна взять себя в руки.
Миша никогда не спрашивает меня о своём отце. Мне кажется, он и не хочет знать правду. Если бы он спросил, я бы ему рассказала. Ведь я всё- таки была очень счастлива в любви, недолго, но была. И я несчастна не из- за любви, я несчастна оттого, что мне не удалось «реализовать свой потенциал». Так говорила когда- то наша классная, вот именно этими ужасно казёнными словами: «Каждый человек должен реализовать свой потенциал».
«Киселёв!» – начинала она, и мы все интуитивно втягивали головы в плечи. «Чего ты во время контрольной пялишься в окно? У тебя такой приличный потенциал, а ты его не реализуешь».
Дурацкое слово, я его ненавижу.
Жаль, что на внутренних рейсах нельзя купить спиртное. Я бы сейчас влила в себя еще сто грамм коньяку.
И что удивительно, в любви я была счастлива ни где- нибудь, а в больнице.
***
Мы встретились в лифте. Меня только что положили на очередную плановую операцию. Ту самую, четвёртую по счёту. Я тогда жила уже в своём городе, приехала в Москву, в институт травматологии и ортопедии по вызову. Мама должна была приехать ко мне, когда меня прооперируют.
Я поднималась на лифте из приёмного отделения с тоненькой и чистенькой ещё историей болезни в одной руке и довольно тяжелой сумкой в другой. На третьем, где располагалась физиотерапия, лифт остановился, двери открылись, какой- то парень с рукой в повязке- косынке, занявший собой почти весь пролёт, спросил меня:
– Вы наверх? – Я кивнула, и он вошел.
– Вы такая грустная, – сказал он. – Не грустите, у вас всё будет хорошо.
– Откуда вы знаете?
– Знаю. – Он улыбнулся. Оказалось, мы ехали с ним на один этаж. Там он взял у меня сумку и спокойно повел в палату. Как потом выяснилось, он знал, что в отделении освободилось «место». Он сам ждал этого «места», только оно оказалось в женской палате, и поэтому он остался «жить» в кабинете врача, своего друга.
Я бы отдала Богу душу (или Дьяволу, мне всё равно) за то, чтобы узнать – какие же всё- таки химические соединения играют нашими судьбами, вызывая это чувство – любовь. Я хочу просто это узнать, без всякого применения на практике. Мне интересно, вот этот атом, или эта молекула, или эта белковая структура или это ещё чёрт знает что, это они играют с людьми в такие шутки? Ведь парень тогда мне просто улыбнулся, но в моей голове что- то сделало ЩЁЛК! И за те две минуты, что он провожал меня до моей палаты, я влюбилась в него настолько, что забыла, кто я такая, зачем здесь нахожусь, и только смотрела в его лицо, ощущала его улыбку, и сразу безоговорочно поверила, что у меня действительно будет всё хорошо. Я помню его улыбку до сих пор; даже лица его практически уже не помню, а вот сияние доброты, дружелюбия, заинтересованности во мне помню.
Оказывается, он, как и я, играл в баскетбол. Был студентом, на какой- то игре сломал ключицу. Кость срослась, но рука болела. Баскетбол оставил, работал в каком- то минпромчего- то (его название мне ни о чём не говорило, да я и не запомнила из аббревиатуры ни одной буквы). Его одноклассник, как оказалось, мой теперешний лечащий врач, положил его к себе в отделение, чтобы подлечить. Физиотерапия, гимнастика… Вечером доктор шёл домой, а ключ от кабинета оставлял моему другу. Мой друг… Даже в своей памяти я не называю его по имени. Имя не играет никакой роли, только смутно плавающая в памяти улыбка, руки… да, руки я помню, они были красивыми. И мне всё ещё кажется, что та самая обычная больничная комнатушка была главной точкой счастья в моей жизни.
Кто- то приносил ему передачи. Он мне говорил, что это «заказы с работы», я верила. Мы ели яблоки и целовались. Мы уминали копченую колбасу, мы резали сыр перочинным ножом тонюсенькими пластинками. Я не задумывалась откуда этот сыр, откуда колбаса. С работы, так с работы. Мне в моем городе, где я теперь преподавала химию в технологическом училище, никто таких заказов не давал, но какое мне было до этого дело?
Те ночи. Теплые волны опьянения, медовым ореол вокруг обычного желтого колпака настольной лампы, узенький серпик луны, прекрасно различимый с кушетки и улыбающийся в мое запрокинутое на подушке лицо. Из маленького радиоприемника неслись новости про шахтеров, стучащих касками на подступах к Москве, а мы выключали шахтеров и ловили хриплый с перебоями джаз, или Талькова, «Алису» и только входящий в моду «ЧайФ». С утра меня возили в разные кабинеты на разные этажи, осматривали врачи, делали снимки, брали анализы, но это все казалось неважным. Я ждала вечер. В отделении наступала тишина, сестры делали вид, что ничего не видят, в кабинете включалась лампа, открывалась форточка, чтобы впустить растущий месяц, раскладывались на больничной тарелке яблоки с крошечными крупинками на поверхности разреза, расстилалась кушетка, а подушку и одеяло я тащила с собой из палаты…
«Были вы счастливы на этом свете?»
«Была. Очень недолго».
«Тогда вам в ад».
«За что?»
«А в рай у нас попадают только несчастные люди».
«Тогда нельзя ли хоть чуть- чуть повторить то, за что меня отправляют в ад?»
В операционную я поехала самым счастливым человеком на свете. Пожилой анестезиолог с суточной щетиной на щеках ввел мне в вену волшебное зелье и приказал считать. Я считала и представляла, что бегу на своих прежних прекрасных ногах, перепрыгиваю через барьеры.
Когда я открыла глаза, рядом с моей постелью в палате сидела мама.
– А где…?
– Тише- тише, все хорошо. Операция прошла успешно. Хочешь пить? – Она выдавила в стакан четвертинку лимона.
– Я сейчас пристрою ширму и попрошу, чтобы тебе сделали укол.
Моя деятельная мама отгородила нам уголок в палате. Интересно, где она взяла молоток, гвозди и веревку, чтобы повесить на
