Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин
Я опять хотел возразить: «Что значит разыграл», и опять тут же согласился: — Да, разыграл, — потому что уже видел смелого Вовчика Юриными глазами — смелые, они чаще всего бывают вот такими добрыми, заботливыми.
Я еще не знал про Юру Топоркова — смелый ли он, но что добрый — это факт. И толковый. И я сказал:
— А у тебя шарики работают.
— Обыкновенно.
— Не говори. Я вот не докумекал, что меня разыграли, а ты сразу.
Мы уже шли по степи часа полтора или чуть поболее и, конечно, не заметили, как пробежало это время, но вот перечитываю страницы тетради с описанием того, как мы шли, и возникает ощущение, что шли мы долго-предолго. Но увы, это рука моя самовольно медлила и притормаживала, излагая это событие (на что надеясь и на что в таких случаях вообще можно надеяться, не пойму), а мы — Топорков и я — ничуть не медлили, мы торопились, очень даже торопились.
Иногда говорят в таких случаях: «Неведомая сила их влекла». Нет, ведомая. Мы оба, Топорков и я, отлично сознавали, почему обязаны торопиться.
Некоторое время мы болтали о всяких пустяках, о таких, что уже через час не вспомнишь. Но вот опять разговор, который запомнился:
— Ты живых немцев видел? — спросил Юра.
— Чудак-человек, мы же не с мертвяками воюем.
— Да я не в этом смысле, я о пленных.
— Врать не буду: лично я на счету пленных не имею. Но рота наша брала, а как же. Один раз чуть ли не полтора десятка взяли.
— А разговаривать не довелось?
— С пленными? Нет, лично мне не довелось. Ну, теперь если прикажут: напиши о пленных — придется мне с ними поговорить. Иначе как напишешь. А тогда, понимаешь, и надобности никакой не было, да и никакого интереса.
— А мне интересно, — сказал Юра. — Мне просто надобно поговорить хоть с одним немцем.
— Ну и чудило, для чего тебе?
— Сейчас все объясню, — обещал Юра. Но не объяснил — позади нас загрохотало. Давненько, недели три, пожалуй, не было в этой степи такого концерта. Отвыкнуть от подобной музыки я за это время, понятно, не успел, но когда загремело у меня за спиной, я невольно вздрогнул. И Юра, по-моему, тоже вздрогнул, ему все это и вовсе было в новинку. И, конечно, мы оба остановились и повернулись в сторону передовой. А там уже потянулись к небу еще пока отдельные, пока еще не сплетенные, не сливающиеся друг с другом дымы.
— Что это? — спросил Юра.
— Война, — сказал я и усмехнулся.
— А если без шуток, — строго сказал Юра. Видимо, я должен был по-иному ответить на его детский вопрос и уж обязательно без усмешек и улыбок, а наоборот, с самым серьезным выражением на лице. А чего ради… И я, по-глупому раздражаясь, — конечно, это глупо, — сказал:
— Ну, если без шуток, то это бой, дорогой товарищ, обыкновенный бой.
— Местного значения?
«Ну и зануда», — подумал я, но уже без всякого раздражения, потому что вдруг представил себя на Юрином месте. Вопросы были бы такие же, а то и понаивнее. И я опять почувствовал себя обязанным, что ли, ввести новичка в курс здешних дел.
— А кто его знает, какой это бой, — сказал я. — Сейчас шумят на небольшом участке, а через минуту все может утихнуть, или, наоборот, через минуту уже по всему фронту загрохочет. — Я заметил, что Юра слушает меня более чем внимательно — еще бы, я для него, несомненно, авторитет в делах войны. Польщенный, что меня вот так слушают, я немедленно принялся пояснять новичку, что сейчас происходит на передовой: — Вот это уже наши отвечают на ихний артогонь. Слышишь? А вон, гляди, юнкерсы на бомбежку заходят… Раз, два, три… целых четыре звена — многовато что-то на такой участок. А это мне и вовсе не нравится — это ихние танки бьют, а это наши ПТО.
— А что тебе не нравится? — поинтересовался Топорков.
— Мне не нравится, что немцы первые начали.
— Наступление?
— Не знаю, может, и наступление, а скорее всего — прощупывают. Но с другой стороны, что-то уж больно крутая каша заваривается. Жаль, что нельзя поближе посмотреть.
— А ты разве… Я думал, ты сейчас пойдешь туда, — сказал Юра. Он был явно удивлен, что я, корреспондент, не бегу сломя голову на шум боя.
— Нет, так у нас не делается, — сказал я. — Там части другой армии, я же тебе показывал на карте, ну а у них своя армейская газета. Нам, понимаешь, не подобает бегать к ним за свежим материальчиком. Журналистская этика, — добавил я, а надо было сослаться, конечно, не на журналистскую этику, о которой я и сам имел еще весьма смутное представление, а на очень определенный запрет капитана Добрякова.
— Понимаю, — сказал Юра Топорков. — Ну а если на нашу армию перекинется…
— Тогда и решим. Впрочем, до редакции отсюда ближе, так что придется, пожалуй, сначала домой забежать.
— Так чего же мы стоим, пошли, — сказал Юра и зашагал, уже не оглядываясь. «Ох и характер». А я несколько раз все же оглянулся. Юре что! Для него все шумы происходящего там, на передовой, боя сливались, наверное, в сплошной грохот и гул, а у меня ухо натренированное, я все различаю: вот уже вступили в дело пулеметы, автоматы, винтовки. Значит, пошла на наших немецкая пехота. Хотелось бы поглядеть, как ей набьют морду — у нас тут оборона дай боже.
Надо было все это сказать Юре, раз уж я взялся его просвещать, но мне уже не хотелось оставаться в роли разъяснителя и экскурсовода, может, потому, что слова этой роли показались мне вдруг чересчур бойкими и легковесными, никак не соответствующими всему происходящему сейчас на передовой. А я ведь не мог не знать, что там сейчас и не легко, и не весело.
Нет, нельзя о таком такими непозволительно пустыми словами. Только где так сразу возьмешь весомые и подходящие — когда надо, их никогда нет под рукой.
— Ох, и жрать охота, аж живот подвело, — неожиданно вырвалось у меня. Это было и правдой, и неправдой, и говорить об этом во всяком случае не стоило. Разве только для того, чтобы увильнуть в сторону. Но Юра уже всем и всяким моим словам верил.
— Вот черт, нехорошо получилось, — сказал он. — Я ведь не знал и с чаем весь хлеб уплел, до крошки.
— А откуда ты тогда мог знать про меня и про мое голодное брюхо, — рассмеялся я. — И ты не
