Виктор Голявкин - Я жду вас всегда с интересом (Рассказы)

— Аврелика?

— Ударение на первой букве, — поправил он, — вы неправильно произносите. Ударение на «А». Аврелика — вот как следует произносить. Некоторые на ваш манер предпочитают ударение на «ли», будто так красивей, но ведь не в одной красоте дело. Не все красивое имеет чисто практический смысл. И еще: не путайте со словом «Эвридика». Между этими словами нет ничего общего. Эвридика — женщина, мифологическая героиня, надеюсь, вам известно. В то время как аврелика — собственное мое детище, смею вас уверить…

— Так что же эвридика… ах, да — аврелика…

Он радостно воскликнул:

— Я так и знал, что вы начнете путать, это со многими происходит! Но я все учел, — он подмигнул мне, — все оговорил в моей докторской диссертации. Путайте себе на здоровье и пеняйте на себя во всех случаях.

Я сделал вид, что понял. Он сказал:

— Когда человек все понимает, он находится на высоте необозримой и недосягаемой.

Оказавшись на «неимоверной высоте», я все-таки спросил:

— Каким же образом вы пустили по свету это свое слово?

Он глубоко вздохнул. Не так-то, мол, все просто было.

— Постараюсь объяснить. Слушайте меня внимательно и не перебивайте. Итак: в любом разговоре вы вставляете постоянно слово АВРЕЛИКА, к примеру: «Здравствуйте, аврелика; до свидания, аврелика; передайте привет, аврелика; примите мои соболезнования, аврелика». Вы все время вставляете это слово в разговоре. Вы меня хорошо поняли?

— Досконально, — сказал я. — Но смысл какой?

— Не опешите, не спешите. Итак, вы нарочно вставляете это слово при любом разговоре, с любым собеседником, так?

— Ну, так, а дальше что?

— Вы проделываете это с серьезным лицом, — выставил он указательный палец перед своим носом, — иначе…

— Что?

— Провал. Воспримут несерьезно.

— Ах, вот что!

— То-то и оно.

— Не вижу здесь вообще ничего серьезного, — сказал я серьезно.

— Вы серьезный человек? — спросил он серьезно.

— Аврелика — это имя? — спросил я на всякий случай.

— Не в этом суть.

— Каким же образом это слово пошло по свету?

Лицо его стало настолько серьезным, что я усомнился в несерьезности.

— Послушайте внимательно: тот, кому вы вдалбливаете аврелику…

— Зачем мне ее… эту вашу аврелику, кому-то вдалбливать!

— Да не спешите вы! Если вы будете спешить, я не стану… не стану объяснять… и… в конце концов… молчите. Можете вы помолчать? Вы у меня спросили, я вам согласился отвечать… а вы молчите, и все тут.

— Слова вам сказать нельзя?

— Можно! Можно!!! Но не сейчас. Так вот… Итак, тот, кому вдалбливаете аврелику, сам в конце концов начинает произносить это слово, то есть ваш собеседник в свою очередь пересыпает свою речь авреликой, и таким образом, аврелика передается друг другу.

— Для чего?

— Мое учение АВРЕЛИКИЗМ, погодите улыбаться, необходимо человеку как вода. Как воздух. Как стройматериалы, в конце концов, бетонные перекрытия, блочные дома, музыкальные инструменты, автобусы, троллейбусы, балконы, авиационная промышленность, еда, питье, самовары и одежда!

— И вы еще считаете меня нетерпеливым, — сказал я.

— А что? — Он крутанул головой в одну, в другую сторону и оглядел меня мутным взглядом. По взгляду этому я понял, что, когда его заносит, он не так быстро останавливается.

Он уселся поглубже в кресло, провалился в него и начал тоненько и визгливо:

— Человеку гораздо легче говорить, пересыпая авреликой свою речь. Он меньше заикается, если раньше заикался, меньше волнуется, если склонен к волнению, меньше спотыкается на словах, имеет возможность найти нить своей речи, если она теряется… аврелика ему помогает сосредоточиться…

Он выполз из кресла, оперся о подлокотники, подался весь вперед. Я спросил его:

— По-вашему, выходит, засоренная речь лучше чистой речи?

— Не в этом суть. В крайнем случае, можно делать ударение на последнем слоге, слово-то остается. Да и не в ударении дело, если на то пошло. Гибкость всегда хороша. И везде.

— Не о том я толкую, — сказал я с досадой.

— Да вам не втолкуешь, — сказал он с досадой.

— Но почему вы уверены, что ваше слово пошло по свету?

— Здесь у меня целая теория. Сотни страниц, исписанные мелким бисерным почерком. Все учтено. И оговорено. Возьмите кавказские народы. У них добавляют в разговоре «Э» или «А». К примеру: «Послушай, а… куда идешь, э… домой не приходи, а… хуже будет, э…» и так далее. Так вот. Если аканье и эканье удобно, целесообразно, смягчает интонацию речи, сближает и уравнивает собеседников, то звучное «аврелика», как некое эсперанто, заменит «А» и «Э». Красивей и целесообразней, согласитесь, хотя и длинней. Но зато легче найти нить: произнесешь, к примеру, медленно: АВ-РЕ-ЛИ-КА… — и вот уже ускользнувшие слова выплывают, как расписные.

— По-вашему, выходит, все люди теряют нить разговора, в голове у них целый сумбур и сумятица?

— У большинства.

— И вы своей авреликой в два счета устраните эту сумятицу и мозги у людей заработают как часы?

— А что?

— Да ничего.

— Вот то-то и оно.

— И вы в этом нисколько не сомневаетесь?

На секунду он задумался.

— Те люди, которые шпарят без запинки и не теряют нить, пусть себе шпарят, но… не исключено, что они начнут вдруг шпарить одно лишь слово АВРЕЛИКА, АВРЕЛИКА, АВРЕЛИКА… ха-ха! Слишком восприимчивые люди, сами понимаете… близко к сердцу все принимают.

— Да ну вас! — отмахнулся я.

— Конечно, некоторые, вроде вас, обрывают меня и смеются, а воспитанные люди в большинстве случаев делают вид, что не слышат аврелики, но на самом-то деле… слышат. Должно привиться. Ведь в диссертации все учтено и оговорено.

— Но почему вы именно это слово выбрали, не пойму. То есть вы его изобрели, прошу прощения. Бессмысленных-то слов сколько угодно можно изобрести. Любым словом можно «пересыпать», как выразились вы.

— Любым?

— По-моему, любым.

— Гм… — сказал он после некоторого молчания. — Об этом я не подумал… можно подыскать другое слово, но важен принцип.

— Но по свету-то вы пустили именно это слово?

— Ну, оно еще не успело облететь весь свет…

— Не собираетесь ли вы заменить его другим, пока не поздно?

— Гм… целесообразней оставить старое. Оно начало свое движение и пусть продолжает шествие. Поскольку все оговорено и учтено.

— Не все, — сказал я, — далеко не все. Себя вы не учли.

— Как то есть?

— Забыли пересыпать свою речь авреликой, — сказал я.

Он спохватился:

— О да… Аврелика… тьфу, черт, аврелика… конечно же, аврелика, да, да…

(Теория, не связанная с практикой, сотни страниц, исписанных мелким бисерным почерком, — коту под хвост.)

Он все твердил:

— Забыл, забыл пересыпать…

— Из пустого в порожнее, — добавил я с удовольствием.

А он утомленно улыбнулся. Он давал понять, что всю жизнь пересыпать из пустого в порожнее не легкая работа, тяжкий труд. И от этого сознания улыбка не сходила с его лица, становилась резче, четче, каменным становилось у него лицо и каменной была улыбка.

И легкое слово «аврелика» превратилось у него в камень тяжелый, громоздкий, брошенный посреди дороги и мешающий проехать и пройти.

Нас разделяла перегородка с обоями с двух сторон. За перегородкой я слышал, как Кошкин кашлял и как смеялся, когда вычитывал в книжках смешное. Он всегда громко смеялся, читая забавные книжки. Иногда он смеялся по целым дням, с перерывами на обед. Это значит, что книжка попалась очень забавная. Он стучал мне в перегородку, приглашая с ним посмеяться. Мы сидели вдвоем на его диване и грохотали что было мочи. Мы смеялись так, что графин на столе выплескивал воду. Я не мог очень много смеяться, я тотчас чувствовал спазмы в горле и уходил к себе. Каждый раз зарекался я смеяться так сильно. Вот и сейчас, я только что лег и улеглись мои спазмы, как вдруг он опять стал звать меня, заливаясь смехом. Но я больше не мог смеяться. Он позвал меня еще раза два. Я притворился спящим.

И вдруг… Он прошел сквозь перегородку, прошел надо мной по воздуху, сотрясаясь от смеха, вошел в другую стенку, вышел из нее, нырнул в потолок и все продолжал смеяться, смеяться, потом он вошел преспокойно в пол, вышел из пола, нырнул в окно, вынырнул из окна, затем пропал на моих глазах, очутился на улице, и оттуда я слышал его непрерывный смех.

Я накрыл голову одеялом. Это все показалось мне слишком странным. Я накрыл голову одеялом и так сидел без движения, но чувствовал, что у меня дрожат коленки. Кошкин звал меня за перегородку.

Я молчал.

Он снова позвал меня.

Я молчал.

— Сережа, — спросил он, — ты спишь?

— Я не пойду, — сказал я глухо.

— Ну и дурак, — сказал он.

— Ну и ладно, — сказал я глухо.