Борис Хазанов - Далекое зрелище лесов
XXIX
Тут я должен заметить, что ее вопрос, как ни смешно, заставил меня задуматься. Как я отношусь к девственности? Термин, можно сказать, вышедший из употребления. С почтением, сказал я. Можно было бы ответить: с умилением. А может быть, и со страхом. Почему со страхом? Почему не только девственница со страхом оберегает себя, но и всякий, кто к ней приближается, испытывает страх? Меня не интересовало, зачем она это придумала, всю эту историю с поездкой в Архангельское; может быть, Петр Францевич действительно водил ее по музеям, вполне возможно, что и экскурсия была на самом деле; собственно, так и сочиняются истории; и, само собой, Роня знала, что "друг семьи" оттого и друг, что неравнодушен к ней; может быть, даже имело место объяснение, где-нибудь в пустынной аллее. Помнится, когда мы с бароном в лесу удалились для приватной беседы, он упомянул о серьезных намерениях; видимо, и родители знали, что он собирается жениться на Роне, и одобряли этот проект. А она? Меня и это не особенно занимало, мой летучий роман с девочкой из усадьбы был игрой, правда, чуть было не зашедшей слишком далеко. Меня не интересовало, зачем она придумала историю с соблазнением, мало ли какая фантазия может прийти в голову семнадцатилетней девице; меня занимал вопрос о девственности, о том, что оставалось вечно живым мифом, невзирая на все революции, перемены моды и так далее, да, живым, и не только здесь, в полумертвой деревне, но и ко всему на свете равнодушном большом городе; и, как тысячу лет назад, миф был окружен колючей проволокой двойного страха, миф рождал двойную ассоциацию с военной атакой и преступлением. Девственность была подобна башне, дворцу или крепости, которую брали штурмом, и победителя ждала слава; девственность была заветной шкатулкой, которую взламывали тайком и озираясь, и вор заслуживал наказания. Очевидно, что нападение могло быть успешным лишь при условии внезапности; фантазия Рони опровергала версию о внезапности. Насилие предполагало полную неподготовленность, искреннее неведение жертвы; но в фантазиях Рони оно уже было, так сказать, запрограммировано, и существовали кандидаты, их было два: один - Петр Францевич, другой, очевидно, я. Насилие справедливо рассматривалось как надругательство - и в то же время как нечто такое, без чего девственность была лишена смысла и со временем должна была превратиться в позор. Выходило, что девственность опровергала свой собственный миф; значит ли это, что миф девственности был от начала до конца изобретением мужчин? Если это так, думал я, то девственность - в самом деле миф и ничего более; если это так, то она должна заключать и действительно заключает в себе для нашего брата всю тайну и таинственность женщины, предстает, как уединенный скит, как сомкнутые врата, за которыми пребывает нечто не имеющее имени, некая священная пустота; девственность должна быть обещанием, которое никогда не будет выполнено, должна повергать в трепет, должна пугать и притягивать,- между тем как носительница тревоги и тайны, какая-нибудь круглолицая, толстозадая и глупая, как все они, дочь Евы либо вовсе не подозревает об этом, либо соглашается признать ее в качестве некоторой окруженной почетом условности, как носят нагрудный знак, который сам по себе не заслуга, а лишь символизирует заслугу, быть может, мнимую. Я не мог согласиться с таким ответом. Я не мог представить себе девственность каким-то театром. Не то чтобы я так уж цеплялся за традиционную мораль; и я, конечно, знал, как часто женщина только тогда и расцветает, когда сброшено это бремя, как если бы целомудрие было врагом женственности в прямом физиологическом смысле. Но то, что девственность, это спящее чудовище, в самом деле мстило всякому, кто осмелился его потревожить,- с этим чувством, или, вернее, предчувствием, я ничего не мог поделать: оно не было ни изобретением мужчин, ни фантазией женщин, оно существовало само по себе и владело мною, и это, собственно, и был единственный ответ, который я мог дать Роне. ХХХ Две тени шевелились на потолке, двойной человек сидел за столом на табуретке приезжего и делал бумажные кораблики. Две флотилии выстроились друг перед другом, потонувшие корабли падали со стола, отличившиеся в бою получали награды: красные звезды на бортах и синие полосы на трубах. Интересно, подумал постоялец, у меня цветных карандашей нет, значит, их принесли с собой. Вслух он сказал: "Между прочим, мы тоже так играли в детстве. Но это мои рукописи, зачем вы портите мои рукописи?" Человек повернул к нему одну голову, вторая была занята рисованием. "Ах вот как,- сказал он небрежно,- а я и не обратил внимания". Вторая голова возразила: "Тут темно". "Вы умеете говорить раздельно?" - спросил путешественник. Тут только он заметил, что стекло снято, колпачок горелки отвинчен, на столе мерцал полуживой огонек. "Мы тоже сидели с коптилками. Приходилось экономить керосин,- сказал он неуверенно.- Это было во время войны. Я делал уроки, писал дневник. Все при коптилке!" "Мало ли что! - возразил двуглавый человек.- Керосин и сейчас дефицитен". "Да у меня целая бутыль стоит в сенях". "Ай-яй, какая неосторожность! Вы игнорируете правила пожарной безопасности". "Теперь я вижу, что вы можете говорить в унисон",- заметил приезжий. "Долго не могу,- сказал человек,- не хватает дыхания. А что это за дневник? Вы упомянули о дневнике". "Обыкновенный дневник подростка. Даже, я бы сказал, не без литературных амбиций". "Он сохранился?" "Нет, конечно. Я его уничтожил. Это было позже". "Послушайте,- сказал человек, орудуя ножницами,- тут у вас что-то не сходится. Даты не сходятся. Вы говорите, во время войны, делал урокиї Выходит, вы уже ходили в школу. Но ведь вы еще не старый человек. А война была давно". "Да как вам сказать? Не так уж давно. Я прекрасно помню это время. Сводки, песниї Могу, если хотите, кое-что исполнить. Я все военные песни знаю наизусть". Постоялец свесил голые ноги с кровати и затянул вполголоса: "На заре, девчата, проводите комсомольский боевой отряд. Вы о нас, девчата, не грустите, мы с победою придем назад. Мы развеем вражеские ту-учиї" "Любопытно. Впервые слышим.- Обе головы переглянулись.- Ты слышал? Я не слышал. Мы не слышали. Ладно, оставим эту тему.- Человек повернулся к приезжему и закинул ногу в сапоге за другую ногу.- Так что же это все-таки был за дневник? Вы уже тогда были, э, писателем?" "И-и-и врагу от смерти неминучей, от своей могилы не уйти",- пел, раскачиваясь на постели, приезжий. "У вас прекрасная память, но, к сожалению, ни малейшего слуха!" "А мне нравится,- сказала вторая голова,- давай еще". "А ты, Семенов, не встревай". "Что же, мне свое мнение нельзя высказать?" "Помолчи, говорю. Когда надо, тебя спросят". Голова обиделась и стала смотреть в сторону. Человек спросил: "Почему вы его уничтожили? Там было что-нибудь о нашем строе? Антисоветчина небось?" "Да что вы! - испугался приезжий.- Не было там никакой антисоветчины". "А что же там было?" "Да ничего". "Интимные дела? Порнография?" "Я боялся,- сказал путешественник,- что его найдут родители. Я порвал его в уборной, все тетрадки одну за другой, их было десять или двенадцать. В мелкие клочки. В уборной". "Тэ-экс,- медленно проговорил человек о двух головах, отшвырнул ножницы и вышел из-за стола, загородив свет коптилки.- Значит, говоришь, в клочки. Вот мы и добрались наконец до главного. Теперь поговорим серьезно. Что там было? Выкладывай все начистоту". "Что выкладывать?" - спросил приезжий. Он сидел, съежившись, на своем ложе, двуглавый навис над ним. "Я жду,- сказал человек.- Мы ждем". "Там былої- пролепетал приезжий.- Я не помню". "А ты постарайся. Напряги память". "Но я забыл!" "А мы не торопимся",- сказал человек ласково. "Малоинтересные вещи. Всякая ерунда, чисто личного характераї" "Вот видишь. Кое-что уже вспомнил. Рисунки?" "Какие рисунки?" "Рисунки, говорю, были?" Приезжий кивнул. "Ага,- сказали головы, потирая руки,- порнографические рисунки. Рассказывай, чего уж там! "Играй, играй, рассказывай,- запела голова,- тальяночка сама, о том, как черногла-азая с ума свела!" Видишь, и мы кое-что помним". Человек подсел к приезжему на кровать. Путешественник подвинулся, чтобы дать ему место. Путешественник обвел глазами избу, черные стропила и железные крюки. "Значит, опять будем в молчанку играть. Не хотелось бы прибегать к крайним мерам. Не хотелось бы!" "Что вам от меня надо? - забормотал приезжий.- Я уже сказал: я не помню. Я даже не уверен, был ли этот дневник на самом деле". "Отказываться от показаний не советую". Приезжий молчал. Человек сделал знак помощнику, другая голова отделилась и вышла, ступая сапогами по бумажным кораблям. "Значит, говоришь, не было дневника, ай-яй! Вот мы сейчас посмотрим, был или не был. Семенов, ты где там?" Семенов, с сержантскими лычками на погонах, наклонив голову, переступил порог, огонек коптилки вздрогнул, помощник положил на стол кипу школьных тетрадей, перевязанную бечевкой. "Нет,- сказал приезжий,- это не я, это не моиї" Сержант стал развязывать бечевку. Узел. Он схватил со стола ножницы. "Не надо! Не режьте! - закричал постоялец.- Веревка пригодится! Я сам все расскажу! Я все подпишу, не надо! Боже, если бы я зналї Если бы я только зналї Но откуда вы взяли?.. Почему порнография? При чем тут порнография? Ведь вы даже не читали! И что вы все твердите: дневник, дневникї Какой это дневник, это литератураї А у литературы свои законыї Своя спецификаї Это не я! Нельзя смешивать автора с его персонажамиї Одно дело - автор, а другое действующие лицаї И к тому же,- бормотал он,- это даже не мой почерк. Вы мне подсунулиї Я не пишу в таких тетрадкахї" "А чей же это почерк? Ты что дурочку-то строишь? - сказал лейтенант.- Кому шарики крутишь? Сволочь хитрожопая, ты кого обмануть хочешь?! Поди погляди,отнесся он к другой голове,- что там за шумї" Помощник вышел в сени и вернулся. "Это делегация",- сказал он. "Мешают работать! - зарычал лейтенант.- Кому еще я там понадобился? Скажи, я занят". "Они не к вам. Они к нему",- сказал помощник. В сенях уже слышался топот. Ночной лейтенант поднял голову, приезжий тоже с любопытством взглянул на дверь. Заметался огонек коптилки, появилось несколько человек солидного вида, в седых усах, длинных черных сюртуках или, вернее, демисезонных пальто. Они вошли, наклоняя головы, один за другим в низкую дверь, выстроились у печки и вдоль стены с ходиками, после чего первый, расстегнув пальто, из-под которого выглянул фрак, и сняв с коротко стриженной седой головы блестящий цилиндр, выступив вперед, отвесил присутствующим поклон и осведомился: здесь ли проживает писатель? "Это я",- сказал растерянно путешественник. "Нобелевский комитет уполномочил меня и моих коллег известить вас о том, что вам присуждена премия Альфреда Нобеля за этот год". "Мне?" - спросил приезжий. "Вам. Нобелевский комитет просил меня от имени своих членов, а также его величества короля передать вам поздравление с наградой, к которому я и мы все, не правда лиї- глава делегации обернулся к остальным,- охотно присоединяемся!" "Вот видите,- сказал приезжий ночному лейтенанту,- я же говорил, что это литература". Лейтенант прокашлялся. "Семенов,- сказал он помощнику,- ты лучше выйди, займись тамї Нечего тебе тут торчать". "Я, собственної- продолжал он.- Тут, очевидно, произошло небольшое недоразумение". "Недоразумение,- проворчал приезжий,- ничего себе недоразумение!" "Мы проверим, виновные будут наказаны по всей строгости закона. Ошибки бывают, кто же спорит? На ошибках учимся". Тем временем господин, возглавляющий делегацию, вполголоса переговаривался с коллегами. Из служебного портфеля была извлечена папка с тисненой эмблемой и грифом. Уполномоченный комитета почтительно протянул раскрытую папку писателю. "Это предварительно. Диплом будет вам вручен во время церемонииї" Лейтенант, вытянув шею, заглянул через плечо приезжего. "Красиво,- проговорил он,- умеют, чертиї Н-да. Мы присоединим этот документ к делу". "Но я же вам сказал!" - захныкал писатель. "Ничего не могу поделать. Инструкция есть инструкция, и закон есть закон". "Какой закон!.. Разве это закон?" "Для кого как,- отвечал ночной лейтенант и сделал знак помощнику, который стоял по стойке "смирно" у порога.- Товарищи,- обратился лейтенант к делегатам,- господаї Попрошу освободить помещение".
