Владимир Одоевский - Городок в табакерке. Сказки дедушки Иринея

Итак, у меня теперь восемьдесят пять рублей! Что ни говори маменька, думала я, а это много денег. Я помню, когда папенька давал мне в день моих именин синенькую бумажку, я не знала, что с нею делать; а теперь у меня семнадцать новых синеньких бумажек!..

По совету маменьки я написала на первом листе с левой стороны: «Приход, 1 мая, 85 рублей» и, пришедши к маменьке, сказала ей:

— Маменька! Теперь время приходит думать о том, что мне надобно к лету: поедемте в лавки.

— Погоди, — отвечала она, — надобно прежде подумать, что тебе именно нужно.

— Но как же я могу знать, не побывав прежде в магазинах?

— Ничего нет легче, — сказала она, — ты знаешь, что мы должны издерживать деньги только на те вещи, которые нам действительно нужны. Подумай хорошенько, чего тебе недостаёт в твоём гардеробе, сообразись с своими деньгами и реши наперёд, что тебе именно нужно.

Подумавши немного, я нашла, что мне необходимо нужно два платья, потому что хотя и есть у меня два белых платья, но одно уже старо и стало мне узко и коротко, другое можно ещё поправить. Розовое платье ещё можно носить, но голубое никуда не годится. Порядочно рассудив об этом, я сказала маменьке:

— Мне бы хотелось иметь два платья: одно получше, однако ж не очень маркое, а другое просто белое. Как вы думаете, правду ли я говорю?

— Посмотрим, — отвечала маменька. — Что тебе ещё нужно?

— Моя зимняя шляпка совсем уже истаскалась; я думаю, что теперь мне надобно другую, соломенную.

— Тебе нужны ещё башмаки, перчатки.

— Это правда, маменька, но это всё безделица, и у меня ещё останется довольно денег.

— Тем лучше; никогда не должно издерживать всего своего дохода, надобно думать и о непредвиденных случаях; для них надобно всегда оставлять что-нибудь в запас. Тебе случается терять платки, ты неосторожна и часто мараешь свои платья, наши недостатки всегда нам стоят дорого; кто не хочет избавиться от них, тот должен сберегать для них, в запас, деньги. Подумай ещё хорошенько, не нужно ли тебе ещё чего?

— Тут, кажется, всё, маменька.

— Хорошо, но я всё думаю, что ты что-нибудь забыла, и потому я тебе советую определять не слишком большую сумму на свои платья, например не больше тридцати рублей на оба платья, пятнадцать или двадцать на шляпку — это уже составит пятьдесят рублей.

— Но у меня восемьдесят пять рублей, маменька.

— Это правда; вспомни, однако, что у тебя остаются ещё другие издержки и что мы условились оставлять хотя что-нибудь к будущему месяцу. Завтра мы поедем в лавки.

9 мая.

Сегодня я проснулась очень рано: я почти не могла спать от мысли, что сегодня я сама пойду в магазины, сама буду выбирать себе платья, сама буду платить за них. Как это весело!..

Я возвратилась домой. Как странно жить в этом свете и как ещё мало у меня опытности! Войдя в лавку, я стала рассматривать разные материи; прекрасное тибе, белое с разводами, бросилось мне в глаза.

— Можно мне купить это? — спросила я у маменьки.

— Реши сама, — отвечала она. — Почём аршин? — продолжала маменька, обращаясь к купцу.

— Десять рублей аршин, это очень дёшево; это настоящая французская материя; её ни у кого ещё нет.

— Тебе надобно четыре аршина, — заметила маменька, — это составит сорок рублей, то есть больше того, что ты назначала на два платья.

— Да почему же, маменька, я обязана издержать на моё платье только тридцать рублей?

— Обязана потому, что надобно держать слово, которое мы даём себе. Скажи мне, что будет в том пользы, если мы, после долгого размышления, решимся на что-нибудь и потом ни с того ни с сего вдруг переменим свои мысли?

Я чувствовала справедливость маменькиных слов, однако ж прекрасное тибе? очень прельщало меня.

— Разве мне нельзя, — сказала я, — вместо двух платьев сделать только одно?

— Это очень можно, — отвечала маменька, — но подумай хорошенько: ты сама находила, что тебе нужно два платья, и действительно тебе без новых двух платьев нельзя обойтись; ты сама так думала, пока тебя не прельстило это тибе?. Вот почему я советовала тебе привыкнуть заранее назначать свои издержки и держаться своего слова.

Ещё раз я почувствовала, что маменька говорила правду, но невольно вздохнула и подумала, как трудно самой управляться с деньгами. Кажется, купец заметил моё горе, что тотчас сказал мне:

— У нас есть очень похожий на это кембрик.

В самом деле он показал мне кисею, которая издали очень походила на тибе?; я спросила о цене; три рубля аршин. Эта цена также была больше той суммы, которая назначена была мною на платье.

— Нет, это дорого, — сказала я маменьке.

Маменька улыбнулась.

— Погоди, — сказала она, — может быть, другое платье будет дешевле, и мы сведём концы.

И точно: я нашла прехорошенькую холстинку по рублю пятидесяти копеек аршин. Таким образом эти оба платья вместе только тремя рублями превышали сумму, мною для них назначенную.

— Не забудь, — сказала маменька, — что мы должны навести эти три рубля на других издержках.

Мы просили купца отложить нашу покупку, сказав, что пришлём за нею, и пошли в другой магазин. Там, по совету маменьки, мы купили соломенную шляпку, подложенную розовым гроденаплем, с такою же лентою и бантом. За неё просили двадцать рублей, но когда маменька поторговалась, то её отдали за семнадцать рублей. Потом мы пошли к башмачнице; я там заказала себе ботинки из дикенького сафьяна за четыре рубля. Оттуда мы пошли к перчаточнице и купили две пары перчаток.

— Я предвидела, — сказала маменька, — что мы что-нибудь забудем; ведь нам надо взять подкладочной кисеи к твоим платьям.

И мы возвратились в первый магазин. Вошедши в него, я увидела даму, которая, сидя возле прилавка, разбирала множество разных материй, которые купец ей показывал. «Вот шерстяная кисея, фуляры, — говорил купец, — вот тибе? шали, шёлковая кисея, французские кашемиры». Дама на всё смотрела с равнодушным презрением, однако всё покупала. Это ей годилось для утреннего туалета, то для вечера, то таскать дома; и она всё покупала.

Я смотрела на эту даму с удивлением и даже, боюсь сказать, с какою-то завистью. Как она должна быть богата, думала я. Между тем маменька взяла подкладочной кисеи и сказала мне: «Пойдём же, Маша». Маменькин голос заставил даму оборотиться; она тотчас встала и подошла к маменьке.

— Ах! Это ты, Катя, — вскричала она, — тебя нигде не видно, ты совсем забыла меня, а помнишь, как мы вместе учились танцевать.

Маменька отвечала ей, что у неё домашние хлопоты отнимают всё время, и к тому же, прибавила она, тебя никогда не застанешь дома.

— О, это просто эпиграмма[7] на меня! — отвечала дама, — напротив, я сейчас еду домой. Поедем вместе со мною, я тебе покажу новую картину, которую купил мой муж. Он уверяет, что она чудесна; ты большая мастерица рисовать и скажешь мне о ней своё мнение. Как бы я рада была, если б мой муж ошибся! Может быть, это бы его отучило от страсти к картинам: он на них совершенно разоряется.

После некоторого сопротивления маменька согласилась; мы сели в карету богатой дамы и поехали к ней.

Я не могла удержаться и сказала:

— Ах! Как весело ездить в карете.

— Да, — заметила дама, — я не знаю, как можно обходиться без кареты.

— Однако же, — промолвила маменька, — есть люди, которые без неё обходятся.

— Вообрази себе, Катя, — отвечала дама, — что муж мой хотел обойтись без кареты и ездить всегда в кабриолетке, но я доказала ему, что без кареты обойтись невозможно.

— Но когда содержание кареты превосходит наше состояние, тогда что делать?

— Уж что бы там ни было, — отвечала дама, — но карета — вещь необходимая; надобно же иногда приносить жертву тому месту, которое мы занимаем в свете.

Маменька взглянула на меня — я поняла её. Мы приехали.

Маменька прошла с дамой в ту комнату, где была картина, а я осталась в гостиной. Здесь, на ковре, играла маленькая дочь хозяйки; никто ею не занимался; на ней было бархатное платьице, но уже довольно старое; поясок заколот булавкою, потому что пряжка была изломана; пелеринка была смята и изорвана; башмаки стоптаны.

Когда мы вышли от этой дамы, я спросила у маменьки, заметила ли она странный туалет дитяти.

— Как не заметить, — отвечала она, — эта дама гораздо богаче меня, но дочь её носит стоптанные башмаки, тогда как у тебя новые; это оттого, что моя приятельница целый век думает только о своих прихотях; никогда не соображает своего прихода с расходом; что она ни увидит, ей всего хочется; покупает всё, что ей ни понравится, и мысль о том, что она может вконец разориться, оставить дочь без куска хлеба, ей никогда не приходит в голову. Она ничего не видит дальше настоящей минуты. Я того и жду, что она скоро совсем разорится и горькою бедностию заплатит за свою теперешнюю роскошь.