Павел Мельников-Печерский - На горах. Книга первая
— Что?.. Небось теперь присмирели? — с усмешкой сказал он. — Обождите-ка до вечера, узнаете тогда, как бунты в караване заводить! Земля-то ведь здесь не бессудная — хозяин управу найдет. Со Смолокуровым вашему брату тягаться не рука, он не то что с водяным, с самим губернатором он водит хлеб-соль. Его на вас, голопятых, начальство не сменяет…
— Да что ж это такое будет, Василий Фадеич?.. — заговорили двое-трое из рабочих. — Вечор ты сам учил нас говорить покрепче с хозяином, а теперь вон что зачал толковать… Нешто это по-божески?..
— Так нешто я вас бунтовать учил? — вспыхнул приказчик. — Говорил я вам, чтоб вы его просили покрепче, значит пожалостливей, а вы, чертовы куклы, горланить вздумали, ругаться, рукава даже стали засучивать, бестии… Этому, что ли, учил я вас?… А?
— Вестимо, не тому, Василий Фадеич, — почесывая в затылках, отвечали бурлаки. — Твои слова шли к добру, учил ты нас по-хорошему. А мы-то, гляди-ка, чего сдуру-то наделали… Гляка-сь, како дело вышло!.. Что теперича нам за это будет? Ты, Василий Фадеич, человек знающий, все законы произошел, скажи, Христа ради, что нам за это будет?
— Перепорют, — равнодушно ответил приказчик.
— Ежели только перепорют, это еще не беда — спина-то ведь не на базаре куплена, — молвил один рабочий. — А вот как в кутузку засадят да продержат в ней с неделю или дён с десять!..
— Дольше продержут, — молвил Василий Фадеев. — В один день сто двадцать человек не перепорешь… Этого нельзя.
— То-то вот и есть, — жалобно и грустно ответил рабочий. — Ведь десять-то дён мало-мальски три целковых надо положить, да здесь вот еще четыре дня простою. Ведь это, милый человек, четыре целковых — вот что посуди.
— Верно, — подтвердил Василий Фадеич. — По нонешним ценам у Макарья, пожалуй, и больше четырех-то целковых пришлось бы. Плотники ноне по рублю да рублю двадцати на серебро брали, крючники по полтине да по шести гривен, солоносы по семи… Вот каки нонешним годом господь цены устроил… Да!..
— Василий Фадеич! Будь отец родной, яви божеску милость, научи дураков уму-разуму, присоветуй, как бы нам ладненько к хозяину-то?.. Смириться бы как?.. — стали приставать рабочие, в ноги даже кланялись приказчику.
— Смирится он!.. Как же! Растопырь карман-от! — с усмешкой ответил Василий Фадеев. — Не на таковского, брат, напали… Наш хозяин и в малом потакать не любит, а тут шутка ль, что вы наделали?.. Бунт!.. Рукава засучивать на него начали, обстали со всех сторон. Ведь мало бы еще, так вы бы его в потасовку… Нечего тут и думать пустого — не смирится он с вами… Так доймет, что до гроба жизни будете нонешний день поминать…
— Ахти, господи батюшка, истинный Христос!.. Да что ж это такое будет? — тосковали бурлаки, понурив с отчаянья головы. Крепко задумавшись, Сидор Аверьянов сидел одаль на косяке[68]. Вдруг быстро вскочил и шепнул, подойдя к приказчику:
— Подь-ка со мной к сторонке, Василий Фадеич. Приказчик отошел с ним к самой корме.
— Так как мне теперича доводится без трех гривен шесть целковых…начал Сидор.
— Ну? — спросил приказчик, когда тот немного замялся.
— Возьми ты их себе, Василий Фадеич, эти самые деньги… Поступаюсь ими, пачпорт только выдай — я бы котомку на плечи да айда домой. Ну вас тут и с караваном-то!..
— Мудрено, брат, придумал, — засмеялся приказчик. — Ну, выдам я тебе пачпорт, отпущу, как же деньги-то твои добуду?.. Хозяин-то ведь, чать, расписку тоже спросит с меня. У него, брат, не как у других — без расписок ни единому человеку медной полушки не велит давать, а за всякий прочет, ежели случится, с меня вычитает… Нет, Сидорка, про то не моги и думать.
— Эх, горе-то какое! — вздохнул Сидорка. — Ну ин вот что: сапоги-то, что я в Казани купил, три целкача дал, вовсе не хожены. Возьми ты их за пачпорт, а деньги, ну их к бесу — пропадай они совсем, подавись ими кровопийца окаянный, чтоб ему ни дна, ни покрышки.
Василий Фадеич раздумывал, пристально разглядывая Сидоровы сапоги.
— Полно-ка пустое-то городить, — молвил он, маленько помолчав. — Ну что у тебя за сапоги? Стоит ли из-за них грех на душу брать?.. Нет уж, брательник, неча делать, готовь спину под линьки да посиди потом недельки с две в кутузке. Что станешь делать?.. Такой уж грех приключился… А он тебя беспременно заводчиком выставит… Пожалуй, еще вспороть-то тебя вспорют да на придачу по этапу на родину пошлют. Со всякими тогда, братец, острогами дорогой-то сознакомишься.
— Мерлушчату шапку на придачу. Знатная шапка, настоящая мурашкинская… И совсем как есть новенькая… Двух-то целковых стоит. Христа ради, Василий Фадеич, будь аки бог, вызволь меня из беды неминучей…
— Полно-ка ты, перестань! Что вздор-от молоть понапрасну?.. — молвил Василий Фадеев и, повернувшись, пошел к казенке.
Сидор за ним. Стал у дверей. В казенку рабочим ходу нет, не посмел и Сидор войти туда за приказчиком.
— Помилосердуй, Василий Фадеич, — слезно молил он, стоя на пороге у притолоки. — Плат бумажный дам на придачу. Больше, ей-богу, нет у меня ничего… И рад бы что дать, да нечего, родной… При случае встретились бы где, угостил бы я тебя, и деньжонок аль чего-нибудь еще дал бы… Мне бы только на волю-то выйти, тотчас раздобудусь деньгами. У маня тут купцы знакомые на ярманке есть, седни же найду работу… Не оставь, Василий Фадеич, Христом богом прошу тебя.
И повалился в ноги и завопил, не поднимая головы от полу.
— Эх ты!.. — с досадой молвил ему приказчик. — Да не валяйся — увидят… Подь сюда в казенку.
Сидор встал и подошел к приказчику. Тот сказал ему:
— Хозяину-то что скажу? Об этом-то подумал ли ты? Скажет: Сидор всему бунту зачинщик, а куда он девался? Что я скажу?
— Сбежал, мол.
— А пачпорт спросит?
— Пачпорт спросит! — задумался Сидор. — А ты скажи, что я был из слепеньких… Ведь есть же у нас на баржах слепеньки-то[69].
— Так при водяном-то и сказать? Хорошо вздумал — нечего! — усмехнулся Василий Фадеич.
— Допрежь ему молви, упреди… Аль не знает, что на его баржах слепые-то водятся?
— Знать-то знает… как не знать… Только, право, не придумаю, как бы это сделать…— задумался приказчик. — Ну, была не была! — воскликнул он, еще немножко подумавши. — Тащи шапку, скидавай сапоги. Так уж и быть, избавлю тебя, потому знаю, что человек ты добрый — языком только горазд лишнее болтать. Вот хоть сегодняшнее взять — ну какой черт совал тебя первым к нему лезть?
— Брательники просили, ты-де всех речистей, потому-де самому ты и зачинай. С общего, значит, совета всей артели мы с Карпом да с Софронкой пошли. Что ж, ведь я, кажись, говорил с ним по-хорошему?
— По-хорошему! А как загалдели, так орал пуще всех да еще рукава засучал…— сказал приказчик.
— Рукавов я не засучивал, Василий Фадеич, а что кричать, точно кричал… Так разве я один? — говорил Сидор.
— Полно растабарывать-то. Неси скорей, а я пачпорт отыщу.
Сиял от радости Сидор, сбежал в мурью и минут через десять вылез оттуда в истоптанных лаптях, с котомкой за плечами и с сапогами в руках. Войдя в казенку, поставил он сапоги на пол, а шапку и платок на стол положил. Молча подал приказчик Сидору паспорт, внимательно осмотрев перед тем каждую вещь. Сидор взял паспорт, приосанился и уж не так робко и покорно, как прежде, сказал:
— Ты уж мне, Василий Фадеич, какую-нибудь шапчонку пожертвуй.
— Где мне про тебя шапок-то набраться? — строго взглянув на него, вскликнул приказчик. — Вот еще что вздумал!
— Да как же я по ярманке-то без шапки пойду? Там казаки по улицам так и шныряют, — пожалуй, как раз заподозрят в чем да стащут меня…
— Слезь в мурью да украдь у кого-нибудь картуз либо шапку, — молвил Василий Фадеев. — А то вдруг шапку ему пожертвуй. Выдумает же!
— И то, видно, украсть… Счастливо оставаться, Василий Фадеич, — сказал Сидор.
— С богом, — пробурчал приказчик, взял перо и наклонился над бумагами.
Сидор в лаптях, в краденом картузе, с котомкой за плечами, попросил одного из рабочих, закадычного своего приятеля, довезти его в лодке до берега. Проходя мимо рабочих, все еще стоявших кучками и толковавших про то, что будет, крикнул им:
— Прощайте, братцы!
— Куда ты, Сидор, куда? — закричали рабочие, прибегая к нему.
— Сбежать задумал, — молвил Сидор. — Так-то сходнее: и спина целей и за работу седни же…
— А деньги-то?
— Пес с ними! Пущай анафема Маркушка ими подавится, — молвил Сидор. — Денег-то за ним не сполна шесть целковых осталось, а как засадят недели на две, так по четыре только гривенника поденщину считай, значит пять рублей шесть гривен. Один гривенник убытку понесу. Так нешто спина гривенника-то не стоит. Рабочие захохотали.
— Ну, прощай, Сидор Аверьяныч, прощай, милый человек, — заговорили они, прощаясь с товарищем.
