Марк Алданов - Девятое Термидора
- Вы женаты? - спросил Штааль.
- Я? - с изумлением воскликнул старик. - О нет! Вообразите, меня еще совсем недавно хотел женить местный пастор Беккер. Он даже написал для меня диалог о женитьбе: "Рафаэль и Тобиас, или Размышление о брачной жизни христианина". Старик расхохотался... - Мы имели продолжительную беседу, и я его разбил по всем пунктам, - продолжал он, кашляя от смеха. - Разумеется, я вернул ему расходы по выпуску этой брошюры, ибо он напечатал ее только для того, чтобы убедить меня жениться... Нет, нет, я вообще нахожу, что настоящий мужчина не должен вступать в брак. Но так как большинство людей все-таки, к сожалению, имеет это дурное обыкновение, то я с радостью приветствую те случаи брака, которые согласны с требованиями рассудка. За женой непременно надо брать приданое. Не очень большое, но обеспечивающее независимость мужа. Ибо для размышления необходима материальная независимость. И вы можете быть уверены, что за Еленой получите порядочное приданое, не менее пяти тысяч талеров. Гостиница ее отца дает отличный доход. На эти деньги вы можете жить совершенно независимо. Если у вас окажется способность к отвлеченной мысли, это будет превосходно. Вы могли бы, например, под моим руководством разрабатывать онтологическую проблему. Это очень интересная проблема... В противном случае вы можете стать честным купцом, как мой друг Грин, или книгопродавцем, как мой друг Николовиус, или директором банка, как мой друг Руссман...
- У вас много друзей, - заметил Штааль, чтобы что-нибудь сказать. Его ироническое настроение ослабело. Что-то в этом старике с огромным лбом и с глазами, светящимися из-под седых бровей, производило на него странное действие.
- Да, у меня много друзей, - повторил торжественно старик. Некоторые, правда, умерли... Но я их никогда не вспоминаю. Я запретил себе о них думать... Не нужно никогда вспоминать о мертвых, - сказал он вдруг странным, изменившимся голосом, в котором Штаалю послышался ужас.
- У меня есть друзья, - заговорил он опять, - потому, что я предписал себе любить людей... К несчастью, в наше злое, ужасное время есть не стоющие любви, вредные, опасные люди, которых постигнет вечное, тяжкое проклятье потомства...
- Робеспьер? Дантон? - спросил Штааль.
- Дантон? - переспросил с удивлением Кант (он выговаривал Dangtong с ударением на первом слоге). - Нет, какое же отношение имеет сюда Дантон? Люди, о которых я говорил, это консисториальные советники, бреславльский пастор Герман Даниель Гермес и бывший учитель гимназии Готтфрид Фридрих Хилльнер... Впрочем, Бог с ними! Разумный, мыслящий человек не имеет врагов... Вы сказали - Робеспьер, Дантон... Я думаю, они неплохие люди. Они заблуждаются, только и всего: почему-то вообразили себя революционерами. Разве они революционеры? Они такие же политики, такие же министры, как те, что были до них, при покойном короле Людовике. Немного лучше или, скорее, немного хуже. И делают они почти то же самое, и хотят почти того же, и душа у них почти такая же. Немного хуже или, скорее, немного лучше... Какие они революционеры?
- Кто же настоящие революционеры? - спросил озадаченный Штааль.
- Я, - сказал старик серьезно и равнодушно, как самую обыкновенную и само собой разумеющуюся вещь.
Штааль вытаращил глаза.
- Это очень распространенное заблуждение, будто во Франции происходит революция, - продолжал старик. - Признаюсь вам, я сам так думал некоторое время и был увлечен французскими событиями. Но теперь мне совершенно ясен обман, и я потерял к ним интерес. Во Франции одна группа людей пришла на смену другой группе и отняла у нее власть. Конечно, можно называть такую смену революцией, но ведь это все-таки несерьезно. Разумеется, я и теперь желал бы, чтоб во Франции создалось правовое государство, более или менее соответствующее идеям Монтескье. Но, согласитесь, это все не то... Почему эти люди не начнут революции с самих себя? И почему они считают себя последователями Руссо?.. Руссо, - сказал он с уважением, - имел в виду совершенно другое. Руссо был большой, но, к сожалению, недостаточно философский ум. Он был чересчур несчастен для того, чтобы правильно размышлять. Он ненавидел людей... Но все-таки с Руссо я мог бы договориться. Мы бы поспорили и, наверное, к чему-нибудь пришли. Между тем я не уверен, что мне удалось бы переубедить Дантона или, скажем, Питта... Дантон и Питт - ведь это одно и то же.
- Я на днях увижу Питта, - счел нужным вставить Штааль, желая указать старику его настоящее место. - Если вам что нужно... У меня есть к нему секретное поручение от моего правительства.
Старик посмотрел на него разочарованно.
- Так вы дипломат? - сказал он. - Как жаль!.. Право, бросьте вы это дело, молодой человек. Поверьте, гораздо лучше быть учителем или купцом. С тех пор как существует мир, еще не было ни одного умного дипломата. Я хочу сказать, что еще ни один дипломат не высказал ни одной такой мысли, по которой его можно было бы отличить от другого дипломата: они все вот уже три тысячи лет - совершенно одинаковые. Удивительнее всего то, что люди терпят их до сих пор, как терпят и вечное дело дипломатов - войну. Я теперь обдумываю одну маленькую работу: о вечном мире. Но если вы меня спросите, уверен ли я в том, что после выхода в свет моей работы дипломаты перестанут устраивать войны, право, я не решусь ответить утвердительно... Только в моем учении - подлинная революция, революция духа. И потому самые вредные, самые опасные люди это не Дантон и не Робеспьер, а те, которые мешают мне высказывать мои мысли. Разве можно запрещать произведения Канта?..
Он вынул из кармана какие-то листы печатной бумаги и показал их Штаалю, не выпуская из рук.
- Это моя последняя работа, - сказал он значительно. - "Die Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft aufgenommen". ["Религия в пределах чистого разума" (нем.) ] Я прочту вам главу об основном зле человеческой природы. Слушайте!
Он откашлялся, растянул немного белый шарф, которым была обвязана его сморщенная, тонкая старческая шея, и стал читать, с выразительными и исполненными очевидного удовольствия интонациями, сопровождая чтение непрерывными жестами пальцев левой руки на высоте головы:
- Dass die Welt im Argen liegt, ist eine Klage, die so alt ist als die Geschichte... [То, что мир лежит во зле, - это жалоба, которая так же стара, как история (нем.) ]
Но Канту помешал читать какой-то быстро подходивший к скамейке пожилой человек с красным носом.
- Ну вот! - воскликнул он грубоватым сиплым голосом. - Ну можно ли? В пять часов господина профессора еще нет дома! Я должен был бежать на поиски господина профессора... Со стороны господина профессора это очень неосторожно - гулять так долго. И господину профессору никак не следовало садиться на скамейку... И господину профессору давно пора домой...
Кант задумчиво смотрел на него.
- Это мой слуга Лампе, - пояснил он Штаалю. - Лампе прав. Я прочту вам когда-нибудь в другой раз мою работу: "Vom radicalen Bosen in der menschlichen Natur". ["Об изначальном зле в человеческой природе" (нем.) ] Скоро сумерки... В сумерки надо размышлять. Я работаю по утрам, отдыхаю с друзьями днем, размышляю в сумерки, читаю по вечерам. А в десять я ложусь спать. Я прежде хорошо спал... Но теперь мне часто снятся дурные сны...
Голос его опять изменился и опять в нем послышался ужас.
- Мне снится кровь, убийства... Не знаю, что это значит, - медленно, с расстановкой сказал он. - Не знаю... Кровь, убийства... Почему это снится мне ?.. Я не могу терять спокойствие... Не знаю... Ну, прощайте, молодой человек. Вы мне очень понравились. Я рад за милую Гедвигу... И пожалуйста, бросьте дипломатическую карьеру... Прощайте, молодой человек.
Он медленно пошел по дороге маленькими ровными шажками, высоко поднимая ноги и дыша по своей системе - носом.
Штааль долго смотрел ему вслед. Этот дряхлый старик, занимавшийся вопросом об основном зле человеческой природы, был, конечно, очень смешон. Тем не менее молодому человеку казалось, будто есть в нем и что-то непонятное, и совершенно недоступное, и даже страшное... Но что же именно?.. Штааль тяжело вздохнул и пошел разыскивать фройлейн Гертруду.
Невдалеке за Кантом следовал слегка выпивший Лампе. Он угрюмо думал, что здоровье господина профессора начинает явно опускаться. Прежде господин профессор не стал бы терять время, положенное для прогулки, на пустые разговоры с каким-то мальчишкой. Этот мальчишка еще, кажется, потешался над старостью господина профессора. Дурачок! Лампе вспоминал, как в их кабинет на Prinzessinstrasse робко входили почтенные, седые ученые, приезжавшие со всех сторон Германии для того, чтобы увидеть господина профессора; вспоминал и то молитвенное выражение, с каким эти заслуженные люди иногда смотрели на голову господина профессора... Но в последнее время на лицах этих людей, когда они выходили из кабинета, он как будто читал огорчение, скрываемую скорбь - или ему так казалось?.. Да, конечно, профессор Кант стар. Но это все-таки профессор Кант... И если б существовала на свете справедливость, ему поистине надлежало бы иметь чин Geheimrat'a [тайный советник (нем.) ].
