Николай Лесков - Полунощники
Но Аичка снова молчала, и Марья Мартыновна опять сама заговорила:
– Ну, пускай так, как ты говоришь, что не знают, что с ними делать, я с этим с тобою согласна; но отчего же они такие особенные, что ни слез у них нет, ни моленья и жалобы, а принимают всё, что над ними учинится, как будто это так и надобно?
– Притворяются.
– И я то же думаю! Где же, скажи на милость, только что вышла такая катастрофа, жених умер, а она в тот же день, как его схоронили, села работать и завела еще школу, чтобы даром бедных детей учить. Но только одно хорошо, что хоть ты и говоришь, что с ними не знают, что делать, но и им тоже повадки заводить чту хотят не дают: ей школу скоро прикончили. И заметь, она и тут тоже опять ничего не томилась и не жаловалась.
– Они закоренелые.
– То-то и есть! Что же с ними поделаешь, когда они такие беспечальные? Ей школу прикрыли, а она теперь всем людям чем только может услуживает, и книжки детям раздает, и сама с ними садится где попало читать.
– И этого не надо позволять.
– И было непозволение, становой и из-за книжек приезжал, чтобы всем ее книжкам повальный обыск сделать, но посмотрел книжечки и все ей оставил, да еще начал и извиняться.
«Я, – говорит, – приказание исполнил, а мне самому совестно».
– Вон тебе как!
– Да еще что! Как она ему ответила, что не обижается, и руку свою подала, так он у нее и руку поцеловал и говорит:
«Простите меня, вы праведница».
– А замуж она, стало быть, так уж и не пойдет?
– Мать ее спрашивала: не дала ли она обет, чтобы после смерти первого жениха ни за какого другого не выходить? Она отвечала, что «обета не давала». По-ихнему ведь тоже и обет давать будто не следует. Старуха добивалась, что, может быть, она в разговорах покойнику обещалась ни за кого не выходить? И этого, говорит, нет.
«Ну так, может быть, еще обрадуешь меня, выйдешь замуж?»
И на это тот же ответ:
«Не знаю, мама, но только не думаю».
«Отчего же?»
«Со мной, мама, жить очень трудно».
Сама так и созналась, что с нею жить – ад. А потом в день именин матери такой дар поднесла, что говорит:
«Мамочка! я ваша! я сегодня, в ваш день, решилась и подарила себя служить вам и бедным людям. Я замуж не пойду».
Так и остается и так и живет теперь вековушею. Вместо того, чтобы народить своих детей да их в ласке нежить и им свой остаток капитала передать, она собрала опять беспортошную детвору, да одевает их, да поет им про лягушку на дорожке.
XVI
Собеседницы умолкли, – Марья Мартыновна, вероятно, наслаждалась удовольствием, что довела до конца сказание, в котором ее главный враг, Клавдинька, была опозорена; а Аичка не отзывалась – может быть, потому, что опять куда-то перенеслась и о чем-то думала.
Это и подтвердилось.
После довольно продолжительной паузы она вздохнула и сказала:
– Как мне это все-таки, однако, удивительно!
– Что такое?
– Представьте, что я у себя точно такого же дурака знаю.
– Мужчину?
– Да, и очень интересный, а вот и в нем сидит точно такая же глупость.
– Что же, как он в своем поле уродует?
– То же самое, как и эта: ничего ему не нужно – ни вкусно есть, ни носить красивое платье, и ничто на свете.
– И любовь женская не нужна?
– Представьте – тоже не нужна!
– Этого никогда быть не может! Это при каком хочешь положении из моды не выходит!
– Нет, то-то и есть, что выходит!
– Ни за что не поверю!
– Да как же вы не верите, когда я вас уверяю!
– А я, моя дорогая, не верю. Мужчину женской фигурой всегда соблазнить можно.
– А я вам, моя дешевая, говорю, что и не соблазните.
Марья Мартыновна как будто поперхнулась, но оправилась и договорила:
– Разумеется, мое время прошло.
– Хоть бы ваше и время не прошло и хоть бы в вас иголки не было, а ничего не убедите…
– Отчего же это?
– Оттого, что у них все нечеловеческое – они красоту совсем не обожают, а ищут всё себе чего-то по мысли, и потому если из них кого полюбить, то с ними выйдет только одно неудовольствие.
– А он тебе очень нравится?
– Почему вы знаете?
– Неужли же не видно! Ты тем все и портишь, что свои чувства ему оказала.
– Ничего я не порчу, а я ему просто противна.
– Как нищему гривна?
– Нет, совсем противна.
– Как же этакая молодая, богатая – и противна? Что же это за дурак выдающийся!
– Не дурак, а вот в этом же самом роде, как ваша Клавдинька: все тоже смотрит в Евангелие и все чтоб ему жить просто да чтоб работать и о гольтепе думать, и в этом все его пустое удовольствие.
– И будто уж нельзя его всем твоим капиталом привлечь?
– Ах, да на что ему капитал, когда ему больше того, что есть, ничего не надобно! Ему вкусный кусок положите, а он отвечает: «Не надо, я уже насытился»; за здоровье попросите выпить, а он отвечает: «Зачем же пить? – я не жажду»!
– Ну, что это взаправду за уродство!
– Да, я так жить ни за что не хочу.
– Разумеется; пусть он себе берет такую и жену, к их фасону подходящую.
Но Раичка, услыхав это, вскрикнула:
– Что-о-о! – И сейчас же резко добавила, что она этого никогда не позволит.
– Лучше на столе под полотном его увижу, чем с другою!
– Что же, и это можно, – успокоила ее мирным тоном Мартыниха.
Раичка понизила голос:
– То есть что же… разве вы это можете?
– Под полотно положить?
– Да… но ведь за это отвечать можно.
– Стоит только ему рубашку выстирать да на ночь дать одеть… вот и все.
– Ишь какая вы вредная!
– Да ведь я это для тебя же! – сконфуженно остановила ее Мартыниха.
– Нет, а как вы смели для меня это подумать! Рубашку вымыть!
– Ну, оставь, пожалуйста: видишь, чай, что я пошутила!
– Пошутила!.. Нет, вы думали, что уж влюбленную дуру нашли, и я вам дам такое поручение, что в ваших руках буду! Я не дура!
– Да кто ж тебе говорит, моя дорогая, что ты дура!
– То-то и есть, моя дешевая!
– Фу ты господи!
– Да, да, да.
– Так как же ты жить хочешь?
– Чтобы он был мой муж и жил, как я хочу, и больше ничего.
– Так ты бы ему лучше прямо так и изъяснила, что: «люблю и женись!»
– И вот, представьте же себе, что я уже до этой низости дошла, что и изъяснилась.
– И что же он – возвеличился?
– Нимало, а только пожал мне руку и говорит: «Раиса Игнатьевна, вы на этот счет ошибаетесь!» Меня даже в истерику и в слезы бросило, и я говорю: «Нет, я вас люблю и весь капитал вам отдам». А он…
Аичка вдруг всхлипнула и заплакала.
– Полно, полно, приятненькая, убиваться! – попросила ее Марья Мартыновна.
– Не гладьте меня, я не люблю! – скапризничала Аичка.
– Ну, хорошо, хорошо, я не буду. Что же он тебе сказал?
– Не верит, дурак.
Послышались опять слезы.
– Ну, значит, он или бесчувственный, или беспонятный, – решила Марья Мартыновна.
– Нет, он не бесчувственный и даже очень понятный; а он говорит: «Вы в ваших чувствах ошибаетесь – это вы мою презренную плоть любите и хотите со мною своих свиней попасти, а самого меня вы не любите и не можете меня полюбить, потому что мы с вами несогласных мыслей и на разных хозяев работаем; а я хочу работать своему хозяину, а свиней с вами пасти не желаю».
– Что же это такое?.. И к чему это?.. Каких свиней пасти и на каких разных хозяев работать? – протянула недоуменно Марья Мартыновна.
– А вот в том и дело, что если не понимаете, то и не спорьте! – дрожащим от гнева голосом откликнулась Аичка и через минуту еще сердитее добавила: – По-ихнему, любовью утешаться – это значит «свиней пасти».
– Тьфу!
Мартыновна громко плюнула и вскрикнула:
– Свиньи! Ей-богу, они сами свиньи!
– Да, – отвечала Аичка, – и он еще хуже говорил… Он ответит…
– За что, приятная, за что? Что он еще… чем тебя оскорбил?
– Он меня ужасно оскорбил… он сказал, что я не христианка, что со мною христианину жить нельзя и нельзя детей в христианстве воспитывать…
– Ах, за это ответит!
– Да, я ему это и сказала: «Я говею и сообщаюсь, а вы никогда… Кто из нас – христианин?»
– Он ответит.
– А я своего характера не переломлю!
– И не ломай! Что их еще баловать!
– Я ему сказала, что я ожесточусь, и лучше кому захочу, тому все богатство и отдам, но только я по-своему отдам, а не по-ихнему.
– Вот я теперь тебя и поняла… зачем ты сюда приехала! Конечно, тебя тут на руках носить будут!
– Очень мне нужно их ношенье! Но только вы ничего и не поняли!
– Нет, ты теперь проговорилась.
– Ни капли я не проговорилась. Я просто буду пробовать: верно ли это, что здесь можно умолить, чтоб в нем сердце затомилось и все стало – как я хочу.
Но Марья Мартыновна на этом Аичку перебила.
– Ангел мой! – воскликнула она живо, – здесь умолить можно все; здешнее место – все равно что гора Фавор, но только должно тебе знать, что бог ведь на зло молящему не помогает!
Аичра совсем рассердилась.
– Что вы за глупости говорите! – вскричала она, – какое же здесь «на зло молящее», когда я хочу его от бессемейного одиночества в закон брака привесть и потом так сделать, чтобы он любил непременно все то, что все люди любят.
