Александр Шеллер-Михайлов - Над обрывом
— Я этого жду так долго, — сказал он.
Она отерла слезы и уже насмешливым тоном спросила:
— Так долго, что даже соскучились?
— Исстрадался!
— Говорят, страдать из-за любимого человека так сладко… Я вот и доставляю вам случай испытать это наслаждение…
Она передернула плечами.
— Да гребите же проворнее! Это, право, скучно… Сидеть целые часы tête-à-tête [2]!..
Оби причалили к берегу и остановились у плота, от которого шла дорога к протасовскому саду. Марья Николаевна быстро выскочила из лодки и направилась к дому. Привязав лодку, Томилов пошел за нею. Он дышал тяжело от усталости и отирал платком покрытое потом лицо. В сотый раз он бесился в душе на Марью Николаевну за то, что она заставляла испытывать его: она то заставляла его скакать с нею сломя голову на лошади, то водила его до усталости по лесу, собирая разные ягоды, то держала при себе по целым часам за уженьем рыбы, и потом он обязан был грести, то засаживала его читать ей вслух какие-то русские романы, капризничая и сердясь за то, что он читает без чувства, как дьячок. И зачем он все это делает, если она любит другого? Да точно ли она любит? Может быть, это просто каприз, новая шутка над ним, Томиловым? А если она точно любит? Ну, так что же, эта любовь пройдет, так как Мухортов не любит ее. Если бы сказать ей, что он находится в связи с горничной? Об этом весь уезд уже знает через каких-то приживалок. Как жаль, что их нельзя свести с нею. Они открыли бы ей глаза. Но разве может он, Томилов, сказать ей это? Правда, она иногда сама говорит о таких предметах, что ее останавливают, приходя в ужас от ее невоспитанности. Но все же ему неловко. Он не знал, на что решиться…
III
Эта встреча не оставила почти никакого следа в душе Егора Александровича. Он только мельком подумал: «Хорошо еще, что эта девушка не вздумала поиграть так со мною, как она играет с Томиловым». Потом в его уме мелькнула мысль: «И какое счастие, что я отказался от нее, что этот брак не состоялся; с нею я никогда не был бы счастлив; эти вечные переходы от необузданности к грусти, эти капризные ребяческие выходки измучили бы меня». Затем он совсем перестал возвращаться к вопросу о Протасовой, так как более серьезные события всецело поглощали его внимание. Не говоря уже о том, что он приготовлялся к близившейся продаже имения, он должен был круто и резко порешить вопрос о Поле. Несмотря на его отказ уговорить девушку выйти замуж или, вернее, вследствие этого отказа, на нее напали все с приставаньями, чтобы она шла замуж. В доме был целый заговор дворни; вся эта родня почуяла, что разорение на носу, что надо урвать поскорее все, что можно, и потому без конца судила и рядила о выдаче замуж Поли. В отказе Егора Александровича уговорить Полю выйти замуж все видели желание барина избавиться от лишних неизбежных расходов на приданое. По целым вечерам «пилила» теперь Полю Елена Никитишна, та самая Елена Никитишна, которая так долго делала вид, что она даже не замечает связи своей племянницы с барином. Прокофий, подвыпив для храбрости, дошел даже до того, что хотел в самом деле оттаскать дочь за косы. Теперь в дело впутались и Дорофей кучер, и Глашка горничная, и Анна скотница, и Матюшка повар, уже не боявшиеся, что на них «зыкнет» тетушка Алена Никитишна, и понимавшие, что «девку нужно долбить и долбить, пока она не восчувствует». Несмотря на все пренебрежение Елены Никитишны к Агафье Прохоровне, последняя была тоже «натравлена» на Полю мухортовской домоправительницей, так как теперь не приходилось «брезговать» никем и ничем.
— И глупа же ты, Полинька, как я посмотрю на тебя, — заговорила Агафья Прохоровна в то самое утро, когда Егор Александрович ходил к дяде за советом.
Поля по обыкновению вышивала на галерее. Агафья Прохоровна сидела около нее со своим вечным вязаньем.
— Своего счастия ты не понимаешь, — продолжала старая дева. — За тебя жених сватается, а ты — вот бог, а вот порог. Разве это дело?
— Одного любить, за другого замуж идти? — проговорила Поля.
— Да кто тебе мешает любить-то? Люби, сколько влезет. Ты голову-то свою прикрой только; ребеночка-то — ведь не ровен час и это будет — законным порядком роди. Так-то, что он будет? Сласть какая ему, когда подрастет, да узнает, что он от девицы рожден. Уж это самое последнее дело, от девицы родиться! И еще будь богачка какая — куда ни шло. А то и срам, и бедность! Нечего сказать, хорошую долю ребенку готовишь…
— Его Егор Александрович не оставит, — со вздохом сказала Поля.
— Что же, ты просила его дать на ребенка-то денег?
Поля вспыхнула.
— За деньги разве я люблю?
— Глупая, глупая! Не за деньги! Да ребеночек-то что станет делать без денег? Или ты думаешь, что Егор Александрович сам его сейчас обеспечит? Так на это господа-то недогадливы. А-ах, как недогадливы! А случись, что умрет Егор Александрович вдруг, тогда и иди с дитей по миру…
— Что вы такое пророчите, господи боже! — чуть не плача воскликнула молодая девушка.
— Не пророчу! Пусть живет! Мне что? Не мой хлеб ест… А в животе и смерти бог волен. Умрет — поздно будет думать, как дитя прокормить…
Агафья Прохоровна на минуту смолкла, постукивая с раздражением вязальными спицами. Потом, как бы про себя, заговорила со вздохом:
— Вот уж, поистине, таким-то, как ты, матерями не следовало бы быть. Повеситься милому дружку на шею, себя потешить, — на это вас хватит, а материнского чувства, заботы этой самой о своем детище — этого от вас не жди. Ни боже мой!.. Что вам дитя? Родила его, да и бросила, хлопот меньше. Пусть голодает да холодает!
Поля чувствовала, что по ее телу пробегает дрожь. Она сделала над собой усилие и сказала:
— Говорю я вам, что Егор Александрович не оставит нас…
— Ну, а я говорю, что это вилами на воде, писано. А вышла бы замуж, он бы и дал обеспечение. Боишься-то ты чего? Муж-то в твоих руках будет, когда капитал при тебе будет. Хочешь — живи с ним, хочешь — нет. Будешь только знать, что и твой грех прикрыт, и дитя, чье ни на есть, а все же законное…
Потом, тяжело вздыхая, она прибавила:
— И Егору Александровичу-то руки развязала бы, вздохнул бы он свободнее… знал бы, что ты пристроена, значит, и он свободен: хочет — женится, хочет — нет…
— Никогда он не женится! — воскликнула Поля.
— Еще бы, когда ты его по рукам связала. Тоже человек он честный, да добрый…
Поля подняла голову и как-то растерянно взглянула на Агафью Прохоровну.
— Может быть, он никогда тебя, замужнюю, не бросит, так все же будешь ты знать, что это он по доброй воле тебя не бросает, а не потому, что стыдно так девку без угла, без призора оставить… Конечно, сам он не станет приневоливать замуж идти, а поди, загляни в душу-то ему — возликовал бы, если бы сама своей волей пошла замуж…
— Да вы-то, вы-то в его душу заглядывали? — с укором сказала Поля.
— Знаю я их всех, господ-то этих!.. Тоже и он мало ли что Софье Петровне говорит… «Не могу, говорит, я жениться, покуда Поля не пристроена»… Ну, вот не сегодня, так завтра и пойдет с сумой…
— Как с сумой?
— Скажите, пожалуйста, она не знает, что у нас все продавать будут… От богатства-то имение с молотка не продают!.. Вот женился бы на Протасовой, так дело-то иначе пошло бы… Да и то сказать, кто ж за него пойдет, если у него полюбовница есть в доме… Будь ты замужем — никто бы на тебя и внимания не обратил, мало ли господ к чужим женам приваливается…
Перед Полею открывалась какая-то пропасть. Как? Егор Александрович из-за нее пойдет по миру? Ради нее ему отказывают невесты? Что же он молчал! Да и то сказать, мог ли он, такой добрый, такой нежный, высказать ей это? Агафья Прохоровна продолжала «долбить девку», но Поля уже не слушала ее. В порыве великодушия она готова была сейчас же бежать к Егору Александровичу и сказать ему, что она выйдет замуж, лишь бы спасти его. «А сама в воду!» — вдруг пронеслось в ее голове, и ее охватило холодом. А ребенок? Душу детскую загубить? Она вдруг бессознательно перекрестилась, открещиваясь от греховной мысли.
— Ты это что? — спросила удивленно Агафья Прохоровна и даже испугалась выражения глаз Поли: они смотрели совсем безумными.
— Не говорите вы больше, Агафья Прохоровна, — дрожащим голосом произнесла Поля, а ее глаза продолжали смотреть с тупым выражением ужаса. — На грешные мысли навели вы меня!.. Бог вам не простит, если я…
Она не договорила, машинально оставила работу, встала и медленно, с устремленными бесцельно вперед глазами вышла из комнаты. Ее била лихорадка, так живо представилось ей, как она бросилась в воду и в то же время почувствовала, когда уже не было возврата к жизни, последнее биение ребенка под сердцем. Войдя к себе в комнату, она, как подкошенная, упала на колени перед образами и долго билась головой об пол, прося прощения у всевышнего…
