Максим Горький - Том 7. Мать. Рассказы, очерки 1906-1907
Царь остановился и сказал:
— Здесь он забыл о пулемётах… вот бестия рассеянная! Штыки, и пушки, и пулеметы… да… «Употреблять сии орудия войны и мира Царь может, как Он хочет, а потому девятым января колоть глаза Нам незачем. Мы правы всегда. Мы, может быть, и сами не понимаем, зачем перестреляли в этот день так много верноподданных… но то, чего не понимает Царь, — понятно богу. Царь лишь орудие в его святых руках, как человек — орудие в руках земного бога, то есть Царя. И всё, что недоступно порою разуму Царя, должно быть признано внушеньем бога, а то, чего не понимают люди, понятно только разуму Царя»…
Николай II поднял голову, увенчанную тяжёлым шлемом, тщательно осмотрел руку, вытер ею пот со лба и сказал, щёлкнув пальцем по бумаге:
— Вы подумайте над этим! Гора мудрости! Мы даже сами не можем уловить здесь смысла… но чувствуем, что это превосходно! Каналья, написавшая такую речь, будет министром внутренних дел, вы увидите. Он ещё молод теперь, но уже состоит на содержании у двух старых графинь и одной балерины, близкой к Нашему двору… Но — вы не вздумайте сообщать газетам и эти интимные подробности!.. Это Наше частное дело… слышите?
— Ваше величество, — сказал я, — у меня опускаются руки!
— А вы можете двигать ими?
— Не могу…
— Опустите их… Однако, если хоть одна рука у вас пошевелится, — заранее прошу Нас извинить! — но Мы лишим вас живота! Жизнь Наша нужна русскому народу, он так дорого платит за неё!.. Кончим речь… Где Мы остановились? Да, вот…
«Вот краткий список Наших скромных дел, которые газетчики раздули до размеров преступлений Ивана Грозного и прочих государей, несчастие которых было в том, что подданные их не признавали всей необъятной власти, ниспосланной от господа царям. Всё остальное, что Мы совершили, ничтожно, и не стоит вспоминать о тех деяниях, без коих власть Царская не может быть крепка, народы счастливы и мирны… Так, например, от время и до время необходимо расстрелять рабочих, дабы убить их подлые мечты о главенстве рабочего народа над обеспеченным и праздным людом, опорой государства. Крестьяне требуют, чтоб их порою секли или стреляли в них из ружей. Это должно их убедить, что Государь не забывает и о них, что пред Его лицом — все равны! Купцы, дворяне, духовенство, рабочие и мужики в Моей демократической стране — все равные права имеют пред законом на штык и петлю. А Мы имеем право гордиться этим. Мы Нашу речь закончим напоминанием о том, что только бог, помазавший Царя на царство, имеет власть судить Его дела»… Вот и всё! Кратко, сильно, всем понятно… Вы запомнили?
— Да, — ответил я.
Николай II поднял палец кверху и продолжал:
— Но, после всего сказанного, Мы всё-таки конституционалист…
Он вздохнул.
— Потому что абсолютному монарху теперь никто не даёт денег… Вот Мы завели у себя парламент… Н-да! С этим можно помириться… если члены парламента будут, как Мы им приказали, ревностно служить отечеству и немедленно же увеличат налоги… Но они, кажется, Не понимают своих ролей…
Он вытащил откуда-то ещё бумажку и сообщил по ней: «В чём смысл истинной конституции? В том, что между Царём и народом встают несколько десятков людей и вся тяжесть ответственности за управление народом, которая падала на голову монарха, отныне падает на головы этих господ». Это должны быть твёрдые головы… и эластичные спины. Ибо, когда бьют по голове, — нужно быстро наклониться… Мы это знаем…
— Вы о японской шишке вспомнили, ваше величество? — спросил я.
— Япония? — сказал он гордо. — Будь у Нас деньги, хорошая армия и талантливый полководец — Мы отплатили бы Японии за эту опухоль на Нашей голове… Да, так вот… Дума… Если она намеревается вести себя и впредь так дерзко, как начала… от неё не будет пользы отечеству!.. Мы разгоним её штыками Нашей доброй гвардии…
— Но, ваше величество, народ… — начал я.
Он перебил меня, подняв палец кверху, и вытащил ещё бумажку из-под шлема. Он был набит бумажками, как поросёнок кашей.
«Народ есть воск в руках Царя — и только! Против народа, который дерзнёт встать на защиту Думы, — у нас верноподданные, которые покажут Нам преданность свою Царю… Татары уже испорчены влиянием враждебных Нам веяний… но у Нас есть калмыки, башкиры и киргизы… Стоит им позволить, и они начнут и жечь, и грабить, и убивать не хуже казаков. Всё это примет вид внезапно вспыхнувшей вражды племён и даст Нам право сказать Европе: «Когда Мы были неограниченным монархом — Мы своею сильною рукой умели сдерживать инстинкты дикие, а конституция ослабила узду — и вот, смотрите, к чему ведёт свобода, которой жаждут всегда и всюду одни бунтовщики! Отсюда — простой и ясный вывод: Россия слишком некультурна и дика для европейских форм правленья, она может благоденствовать только под скипетром Царя, в руках которого — сосредоточена вся власть… Покуда существует вера в бога — абсолютизм Царя всегда докажешь, покуда существуют дикари — Царь власть свою сумеет и поддержать и доказать»…
Он замолчал, кротко улыбнулся мне и сказал:
— Мамаша и Победоносцев — они Нас прекрасно обучили думать по-царски!.. К тому же Нам помогут… великие князья, придворные… а сколько губернаторов, чиновников, воров, убийц, шпионов при конституции останутся без дела! Они ведь понимают, что для них законность и порядок — петля. И разве можно ожидать, что эти люди пойдут с народом против Царя? Нет, Мы ещё поцарствуем немножко.
Он даже развеселился, но это не сделало его лица красивее и не прогнало тревогу из беспокойных глаз.
— Но, ваше величество, а где же вы возьмёте денег?
— Деньги? Деньги достанет Дума. Под это учреждение дают в Европе по восемьдесят восемь за сто, хотя оно не стоит и десяти, Нам кажется…
— А если Думу вы разгоните?
— Тогда продам Василью Фёдоровичу Польшу… Быть может — Францию ему Мы продадим, когда она не станет давать Нам денег… Зачем она тогда, не правда ли? Кавказ продать полезно… Он очень много Нам стоит, но ничего не даёт, всё только беспокойства, восстания, бунты… Сибирь — американцы купят, — ссылать людей в Архангельск можно, там очень много места для этого. Прохладно и пустынно… Россию можно округлить, подобно яблоку, и так зажать её в кулак, что она, наконец, успокоится…
Он замолчал, задумался. Его бледные губы вздрагивали, пальцы рук шевелились, как ножки паука, а глаза всё бегали по стенам, и уши двигались, как уши кролика.
— Быть может, Мы уступим для начала… Да, может быть! Нам многие советуют, чтобы Мы дали им немного из того, что они просят… И, когда они начнут делить подачку, — тогда Мы нападём на них врасплох… и руки Наших верноподданных сумеют вырвать языки из глоток этих дерзких болтунов, которые считают, что воля безграмотного и голодного народа превыше воли Самодержца, Помазанника божия… и прочее, и прочее…
Он немножко взволновался, его бескровное лицо вновь вспотело… Успокоясь и отерев его дрожащими руками, он закончил:
— Ну, достаточно однако! Мы всё поведали для мира, всё, что Нам написали на бумажке… и даже несколько лишнего… Но лишнего из уст Царя никто не слышит! Вы слышали лишь только то, что Нами прочитано было с бумажки… Ступайте благовестить миру о мудрости и доброте сердца того, кто наградил вас счастьем беседы с Ним наедине. Идите!
Он бросил в сторону сонетку и, прежде чем я мог послать ему счастливого пути, провалился под пол вместе троном.
Но передо мною в полутьме этой комнаты всё ещё блестели его тщательно вымытые руки и беспокойно бегали глаза. Сквозь них был виден мрак его души, сморщенной тревогами жизни, как печёное яблоко. Какой-то серый тёпленький кисель наполнял эту душу. В нём медленно копошились маленькие червячки честолюбия и, как испуганная ящерица, метался страх за жизнь.
Душа ничтожная, душа презренная, опившаяся кровью голодного народа, больная страхом, маленькая, жадная душа — коптела предо мной подобно огарку свечи, наполняя страну мою смрадом духовного разврата и преступлений…
Один из королей республики
…Стальные, керосиновые и все другие короли Соединенных Штатов всегда смущали моё воображение. Людей, у которых так много денег, я не мог себе представить обыкновенными людьми.
Мне казалось, что у каждого из них по крайней мере три желудка и полтораста штук зубов во рту. Я был уверен, что миллионер каждый день с шести часов утра и до двенадцати ночи всё время, без отдыха — ест. Он истребляет самую дорогую пищу: гусей, индеек, поросят, редиску с маслом, пуддинги, кэки и прочие вкусные вещи. К вечеру он так устаёт работать челюстями, что приказывает жевать пищу неграм, а сам уж только проглатывает её. Наконец, он совершенно теряет энергию, и, облитого потом, задыхающегося, негры уносят его спать. А наутро, с шести часов, он снова начинает свою мучительную жизнь.
