Георгий Владимов - Большая руда
— Ну, тут уж ничего не поделаешь… — Он помолчал и прибавил: — Вот что…
— Нет, нет, — вдруг перебила она, — не нужно так говорить. Вы не знаете… Вы невольно повторяете то, что говорили противники Курской аномалии. Это их излюбленный тезис: «Аномалия велика и обильна, но она не отдаст в руки человеку своих богатств, она потребует жертв». Они утверждали, что нужно подождать, что при современной технике не удастся добыть эту руду, потому что она сильно обводнена, она ревниво хранит свои тайны. И это, наверное, правда. Но вы же вырвали у нее эту тайну. Вы не жертва, вы победитель…
Он не знал, кто они такие, противники аномалии. Все это показалось ему в диковинку. Впрочем, он уже сильно устал. И у него вдруг отчего-то начала болеть здоровая рука, хотя ей-то совсем не попало.
— Глупости все это, — сказал Пронякин. — Баранку не так вертанул, вот и вся тайна…
Наверное его ответ понравился ей. У нее заблестели глаза. И она смотрела на него с улыбкой и с любопытством, склонив голову набок.
— А вернее, не поберегся я. О себе не подумал… Тут меня и подстерегло, с непривычки… Да ладно, не об этом я хочу…
— И вы сейчас жалеете? — опять перебила она. — Вы бы второй раз на это не пошли?
— Почему не пошел бы? Только на верхнем повороте дурака бы уже не свалял. — Он помолчал и прибавил: — Я вот о чем хотел… Крохоборства много было в моей жизни. Теперь уж не поправишь.
— Не нужно так говорить, — сказала она, волнуясь. — Зачем вы на себя наговариваете? Я все равно не поверю. Вы жили так же чисто, как и… как и совершили свой подвиг. И вы не дурака сваляли, когда ехали с рудой. Вы, наверное, были охвачены порывом, правда?
Он вздохнул.
— Ладно. Пусть будет порыв, ежели вам так нравится. Только мне бы уж не о себе думать…
— Неужели вы думаете, что вам дадут умереть?
Он облизнул губы. Они пересыхали все чаще, и он должен был беречь время и слова.
— Просьба у меня к вам, — сказал он быстро. Наконец-то, наконец-то она слушала его молча. — Тут жена ко мне приезжает… Боюсь, не застанет. Я написал бы, только не смогу.
— Так вы продиктуйте мне, — сказала она поспешно.
— Вы слушайте… Женщина она еще красивая, мужиков около нее всегда хватает… Да она ведь все… на бойких местах… Я уж ее такую застал… Ничего поделать не смог. Так вот, мужиков-то хватает, а жалеть по-настоящему, как я жалел, это навряд ли кто найдется… Вы бы потолковали с ней. Что дальше делать ей… Жить как.
— Но я ведь ее совсем не знаю! Что же я ей скажу?
— Вы и меня не знали… Вы это ей как бы от меня все скажите… Боюсь я, спутается с кем не надо. Я это без ревности говорю. Я за нее боюсь…
Она прижала руки к груди.
— Боже мой, но вы же совсем не знаете женщин. Они сильнее вас. Жена может всю жизнь прожить памятью о муже.
— Это моя-то женулька?
Ему вдруг стало и смешно, и досадно. «Экое же ты нескладное существо!» — подумал он. Но это была досада на себя за то, что он тратит и время, и слова впустую. Лучше бы он сказал это все Антону. Боль опять подступила к нему, и он закрыл глаза. Он не хотел бы закричать при ней, а она все не уходила.
Наконец он услышал ее голос, как из тумана:
— Может быть, вам хочется уснуть?
— Да, — ответил он, не открывая глаз.
— Я постараюсь сделать, о чем вы просили.
Он не ответил. Она постояла немного и тихо, почти бесшумно вышла, прикрыв дверь.
Вошла сестра и постояла над ним, прислушиваясь к его дыханию, затем погасила свет и ушла. Он открыл глаз и слушал, как ветер, налетая порывами, хлопает форточкой и шумит в мокром лесу, и понемногу начал задремывать. Но вскоре ему приснилась боль. И ничего другого, кроме боли, в тех же местах и только чуть слабее, чем наяву.
Он знал, что это сон и что, проснувшись совсем, он почувствует боль по-настоящему и, чтобы задобрить ее, старался думать обо всех радостях, какие были у него когда-нибудь. Но ими не так уж богата была его жизнь, да многое и позабылось с тех пор, как он избрал себе профессией наматывать на колесо бесконечную ленту дороги. Дорога отняла у него память. Точнее, она заменила ее. Всегда, если он что-то рассказывал, он начинал: «Как-то раз еду это я…» — но вот куда он ездил и когда это было, он уже не помнил, потому что главным в рассказе была дорога, которая мало чем отличалась от другой дороги.
Но вот он увидел себя в тамбуре вагона, на нем шинель без погон и вещевой мешок режет плечо. Это он после армии едет к невесте. Он держит тяжелый мешок на плече, чтобы не опускать его на заплеванный пол, и всматривается в черное окно, но не видит ни огонька. Два года назад его саперная часть строила здесь железнодорожный мост и станцию, а неподалеку, в забытой Богом деревушке, они и познакомились. Потом часть передислоцировали на север, а она обещала ему присылать по два письма в месяц и ждать. Она присылала их аккуратно и ждала два года, вот он и едет к ней, потому что отец его женился в третий раз, а больше у него никого не осталось.
Он сошел на маленькой станции, где поезд стоял полминуты, и ринулся к насыпи в черную темень. Можно было и подождать до утра в поселке строителей, но он хотел добраться до ее дома к рассвету, пока она с матерью не уйдет в поле. Он шел целый час разъезженной дорогой, извивающейся во ржи. Потом из облаков выступила огромная выпуклая луна и залила всю степь голубым светом. Он пошел быстрее и вскоре почувствовал близость реки. Он навсегда запомнил, как пахла тогда река сочным и молодым запахом осоки и как туман перед рассветом окутывал камыши.
Он стал разыскивать лодочника и нашел его спящим на пороге своей сторожки, хотя ночь была очень свежа. Старик не испугался ночного пришельца, только закряхтел с досады и пошел отвязывать лодку. Старик сел на весла, а Пронякин, увязая в зыбком песке, оттолкнул ее от берега.
— К невесте торопишься? — спросил старик. Он знал всех парней в округе, незнакомый солдат мог ехать только к невесте. — Это чья же она?
— Болдыревых знаете?
— Наташка? Ну как же. Вовремя прибежал.
— Почему это «вовремя»? Он почуял усмешку, хотя глядел не в лицо старику, а в воду, рассекаемую блестящим веслом.
— Потому, за другого, видно, собралась. Не надеялась, что ли, тебя дождаться.
— Это за кого же? — спросил он небрежно.
— А кто его знает. За Леньку, что ли, Рябова.
— Чепуха, отец. — Он и вправду успокоился. — Леньку она еще сопливым помнит, а видов никогда на него не имела. Мне она верная.
— А я разве чего говорю? — сказал старик. — Разве же я говорю, тебе не верная?
Они плыли, плыли, а потом старик опять спросил:
— Только, может, она и Леньке верная? Обчая, значит…
Лодка ткнулась в берег, и Пронякин выпрыгнул с мешком.
— Толкни-ка, — попросил старик.
Пронякин оттолкнул его лодку, как наваждение.
— Чепуха это все, отец, — повторил он с облегчением.
— Вертаться надумаешь, ори громче, — сказал старик. — Я дослышу.
И растаял в тумане, только волны докатывались и плескались о берег, да скрежетали ржавые уключины.
Пронякин пришел в деревню к рассвету. Сонные собаки пробовали на нем сырые голоса. Возле знакомого дома он увидал одиноко слонявшуюся фигуру и, подойдя, узнал Леньку. Он вспомнил, как говорили, что он отбил у Леньки подружку с детства.
— Ты чего здесь? — спросил Пронякин. Ленька смутился. Он был щупл и высок, на голову выше Пронякина.
— Здорово, солдат.
— Я спрашиваю, чего здесь околачиваешься?
— Да вот Наташку дожидаю, вместе в бригаду сговорились пойти.
— Никуда она не пойдет сегодня. Жених к ней приехал.
— Да ну, это не ты ли?
— Вот я и есть. Понял? Ну и привет.
Ленька вдруг озверел и сунулся было с кулаками. Но он был все-таки слаб, в армию его почему-то не брали, и Пронякин двумя ударами прогнал его от дома. Ленька отбежал и крикнул ему, срываясь на плач, размазывая по губам кровь:
— Сволочь ты, понял? Я уж год как гуляю с ней, а ты чего сюда явился, тебя тут ждали?
— Вали отсюда! — сказал Пронякин. — Ославил девку на всю деревню, звонарь.
Потом он присел на завалинке — покурить и успокоиться, но вдруг отворилась дверь, и Наташка вышла на крыльцо.
— Пошли в дом, вояка, — сказала она, сдерживая смех.
Она была в пальто, накинутом на голубую трикотажную сорочку, и Пронякина сразу покинули укоры совести из-за того, что он бил слабого Леньку. Она пошла в дом, он догнал ее и обнял за плечи.
— Что он тебе говорил? — спросила она, улыбаясь ему через плечо.
— Чепуху мелет. Звонарь он, больше никто.
— Не скажешь мне?
Он замотал головой и наконец поцеловался с нею в темных сенях.
— Намекивал он тебе, что я, мол, гуляла с ним? — спросила она опять.
— Да я уж и думать бросил. Ну, а если б чего и было…
— Ты что? — сказала она, отодвигаясь. — Ты думаешь, я такая?
