Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4

И уж на самом уходе его – вспомнил Клементьев.

– Да, вот что! Ерунда совсем. Командир дивизиона в Москве нанёс визит институту, который нам всё подарки шлёт. И директриса, между прочим, пожаловалась, что один наш солдат пишет слишком развязные письма её институтке. Командир, даже неловко, просил повлиять. Это – ваш Евграфов. Вот, возьмите.

Нашёл, дал. Армейский полуконвертик, в трубочку склеиваемое письмо.

Гулай взял. У себя в землянке прочёл, залихватское приказчичье ухаживание, галантерейным языком.

При подарках были всегда имена и адреса жертвователей, почти всегда девиц. Такие подарки получал и сам Гулай, офицерские мало чем отличались от солдатских, и внутри мешочков такие же трогательные письма упаковщиц, нередко гимназисток, восторженно предлагавших заочную дружбу и переписку. Некоторые вкладывали и фотографии, подруги разоблачали, что она чужую положила, а сама урода. Все воедино эти письма представляли неразведанный, таинственный и манящий букет – то самое, что и есть жизнь. И Гулай сам иногда отвечал довольно ухажёрскими письмами, но не с такой откровенностью, как размахнулся Евграфов.

Вызвал его.

Вошёл – не только всегдашним зубоскалом, но ещё и именинником от огромного красного банта на груди. Такой именинник и такой свободный – какой же ему теперь выговор? Он и раньше бы не послушал.

Но чего уж решительно не мог Гулай – это говорить ему «вы», пропади и всё Временное правительство!

– Садись, сукин сын! – показал ему на табуретку. – Ты что же невинных девочек соблазняешь?

Улыбнулся Евграфов польщённо, выказал ровные белые быстрые зубы. Даже не спросил, о ком речь, видно не один такой случай был, а победно:

– А виноватых – чего ж и соблазнять, ваше благородие? Наше дело холостое!

– Это верно, – согласился Гулай, смеясь. – А карточка-то хоть есть у тебя, или ты как с рогожным кулём?..

Евграфов и всегда был в разговорах смел, а тут, видя такое расположение, опять омыл зубы:

– А что, господин поручик, дозвольте спросить, правду ли говорят, что царская дочь Татьяна отравилась? Говорят, от Распутина забеременела, а сама – невеста румынского наследника. Так не могла позора пережить?

549

После завтрака пришёл Ярик – и отправились они снова гулять, занятий ведь нет.

Но – но… вчерашнее очарование сразу не возобновилось. Как будто вчера – это вчера, и отделено чертой, – а сегодня и днём невозможно было отвлечься, будто это какой-то незнакомый воин, а всё время виделось, что это – Ярик, восстанавливались все мальчишеские черты, столько раз виденные в домашней обстановке, и та же припухловатая верхняя губа, и те же веснушки у носа. Конечно, уже не восторженные, задорные глаза – но если б сейчас отпустили его с фронта, то могли б они помальчишечеть.

(Ещё она всматривалась – нет ли, не дай Бог, в нём выражения предсмертной обречённости, как, говорят, бывает. Но ничего такого не виделось, нет.)

И очень Ксенья смутилась: да где же тот? Ведь тот – был вчера, был.

Кажется, и он был смущён. Шли с неловкостью. Неясностью.

А во все глаза лезла внешняя жизнь, и революция. Там и сям – остывшие, с жестяными трубами кипятильники, из которых на днях поили на улицах горяченьким бродячий народ и бродячие войска. И – трамваи с красными флагами и надписями по красному: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Да здравствует республика!».

Кто-то, говорят, захватывал типографию «Русского слова», кто-то – кафе «Пикадилли». Зачем?

И – в одном, другом и третьем месте, на Страстной и на Тверской, – необычные кучки домашней прислуги, горничных и кухарок – в платках, суконных чёрных пальто, по пятьдесят и по сто вместе, горячо гудящих: требовать себе хороших комнат, а не закоулков, требовать свободных дней и чтоб не будили, когда из театров приходят. (У них какой-то большой митинг сегодня был, вот и доспаривали.)

А Ярика больше поражали подростки с обнажённым иногда оружием и тяжёлыми револьверами на боках – может быть заряженными? Белыми повязками на их рукавах удостоверялось, что это – милиционеры: не хватало студентов, и вооружили подростков. Ярик ужасался, что они пустят оружие там, где не надо, а против пьяного громилы и всё равно не справятся. Да у таких оружие – худший из безпорядков, отнять легко. Ещё и студенты как справятся – тоже неизвестно.

И тем более не пропускал его глаз развешанных повсюду военных приказов. На стенах, на заборах, на театральных тумбах всё висели, висели приказы подполковника Грузинова – и те, которые уже читаны, и новые, не по два ли раза в день он их выпускал? Такой новый: не разглашать сведений военного характера. И такой новый: приказываю всем отлучившимся солдатам добровольно вернуться в части! Не ставьте меня в необходимость прибегать к принудительным мерам воздействия! И ещё такой: дезертиры освобождаются от ответственности, если вернутся в части до 20 марта.

– Фью-ю-ю! Да ты понимаешь, печенежка, что это всё значит? Во время войны! И – до 20 марта, а сегодня 11-е. Не очень-то надеется.

От приказа к приказу, от квартала к кварталу он темнел.

И правда, теперь и Ксенья поняла необычность толпы: слишком много свободно гуляющих по улице солдат, слишком много, такого не бывало.

Но честь поручику – отдавали, и он всем отвечал, отвечал без конца, для того вёл Ксенью левой рукой.

И уже совсем не так слитно, не так нежно, как вчера. Всё отвлекало их от них самих.

А вот ему приятель рассказал, тут на днях было шествие по Тверской – солдаты под руку с офицерами и под марсельезу?

– Знаешь, я всегда был за то, чтоб устав мягче, – ведь умираем вместе. Но идти в обнимку?.. В первые дни в Ростове мне эти солдатские восторги нравились, но что-то, знаешь, слишком раскачало.

Сообразил:

– А ты-то – что домой пишешь? Ты домой не написала случайно: поздравляю вас со свободой?

Нет, – смеялась Ксенья, – домой – понимаю, что так нельзя. А Женечке с Аглаидой Федосеевной – так именно так.

Разминулось письмо, он его в Ростове не видел.

– Они-то – да, они так и понимают. Но это всё, печенежка, гораздо сложней. Вот как бы мы войну не стали проигрывать.

Опять уже запросто обсуждался харитоновский дом как их общий, свой, запросто звучала «печенежка».

А напряженье меж ними от вчера – ослабло… исчезло…

Да ведь они и никогда не скрывали своей нежной расположенности: они всегда были как брат и сестра.

Снова заблистала между ними весёлая и непроходимая стеклянная грань.

От яркого света уйти бы в дневной сеанс в кинематограф? – так все зрелища закрыты.

И правда, что это ей надумалось? Почему ей вчера так определённо показалось? Ведь если это войдёт в их жизнь – что ж тогда будет со всеми их отношениями в харитоновской семье? Это – никому и в голову не вберётся.

Что-то скучнела и внутренне пустела их прогулка.

Около кинотеатра «Арс», запруживая Тверскую, собиралась новая толпа: ожидался там кадетский митинг.

По тумбам, по афишным доскам ещё много было развешано анонсов – что будет на пятой неделе поста, лишь бы только выбраться из четвёртой: снова все театры, кинематографы, а крупнее всех развесила фирма Либкин: сенсационную фильму «Тёмные силы» – о Распутине, завлекательность, ведь это хлынут смотреть. Да когда так быстро изготовили?

Но сегодня – никуда они пойти не могли. И когда перед закатом Ярик провожал её домой, через Большой Каменный мост, Ксенья звала:

– Пойдём, у нас посидим.

Но он стал при перилах, вытянулся в своих натянутых ремнях, смотрел на ледяную реку в тёмных пятнах – помрачённо. И вот сейчас, в закатной жёлтости, почудился ей на его юном простодушном лице – свет жертвы.

Губы сжались твёрдым пожатием:

– Нет, сестрёнка, прости, не пойду. – Ещё хмурился туда, мимо. – Почему-то тяжело. И я не уверен, что останусь дольше. Я, может быть, знаешь… уеду завтра.

– Раньше отпуска? – изумилась Ксенья.

– У-гм.

Так почувствовала:

– А я тебя – ничем не обидела?

Он помягчел, повернулся, руку на руку положил:

– Да нет, сестрёнка, что ты.

Обнялись – как всегда раньше.

Она перекрестила его.

И пошла со склонённой головой, как будто виноватой себя чувствуя.

Если что и могло быть – то упущено вчера вечером.

Вчера казалось: этого уже много до переполнения. А на самом деле, значит, вчера случилось мало.

Да Боже, – где же тот? Когда это вступит наконец?

550

Утром позвонил взволнованный Ардов и просил принять его – послушать громовую статью. Если Сусанна Иосифовна одобрит – то завтра же она раскатится на всю Россию.

Сусанна привыкла, ей часто приходилось быть в положении вдохновительницы. Адвокаты, журналисты, даже и писатели нуждались в её слове поддержки, улыбке, – часто звали её послушать свои лучшие речи, приносили черновики статей – оценить и покритиковать, у неё был редакторский слух. Их дом был не только дом Давида Корзнера, но и Сусанны Корзнер, она-то своим сиянием и собирала постоянную публику. И эту роль свою она любила (не без того чтобы гордиться, но скрывала). Это выслушивание мужских вдохновений никак не была измена мужу, но – напряжённый спектр жизни. Ей приносили своё лучшее – и она по силам старалась ещё улучшить это лучшее.