Владимир Сорокин - Роман
- Ксения гостила у нас прошлым летом и, представьте себе, не то чтобы искупаться, - к воде ни разу не подошла. Оказывается, она страшно боится пиявок...
- Да как же мне не знать Евдокию Тимофеевну, если ее дядя, ныне протоиерей Тихон, меня собственноручно, можно сказать, крестил. Прохор Витальевич был крестным отцом, а тетушка восприемницей.
Между тем три кухарки, исполняющие в этом хлебосольном доме заодно и роль прислуги, подали стерляжью уху с расстегаями. Это вызвало новые здравицы в честь хозяйки, все чокались с нею; Антон Петрович с серьезным видом принялся доказывать, что именно стерляжью уху имел в виду Крылов, когда писал "Демьянову уху". Петр Игнтатьевич принялся возражать ему, толкуя о двойном, а может и тройном содержании ухи, которой Демьян потчевал своего друга...
Роман с аппетитом ел прекрасную, переливающуюся блестками уху с теплым расстегаем. От выпитой водки ему вдруг стало легко и хорошо на душе, он вновь почувствовал искреннюю любовь ко всем этим простым добрым людям, и эта любовь, граничащая с умилением, вытеснила не только тревожные, но даже ироничные помыслы. Он смотрел на Зою, на Воеводина и искренне желал им счастья; он любил Надежду Георгиевну, Антона Петровича и, улыбаясь, пил за их здоровье; он любил всех родственников и приживалов о. Агафона, он любил эту безымянную девушку с ее седовласым, немногословным отцом...
Подали жареного поросенка, а к нему - свекольный, морковный и яблочный хрен, Красновский заставил дьяка пропеть "Еже радуйся..."; Антон Петрович, по обыкновению, громко вспомнил что-то из оперы Рубинштейна "Нерон", какие-то "пиршеств пышные веселья"; отец Агафон целовал руку Надежде Георгиевне, слезно моля смилостивиться над грешными селянами и остаться до яблочного Спаса, дабы откушать новой прививочки, имеющей вкус "прямо на удивление исключительный". Воеводин, принявший за чистую монету каверзный совет Зои "положить ей непременно поросячьего пятачка", и в самом деле стал отрезать пятачок от поросячьего носа, что вызвало громкий хохот гостей и Зоино хлопанье в ладоши...
Вдруг посреди всеобщего веселья отец той самой, пока еще безымянной, но уже памятной для Романа девушки, приподнялся со своего места с рюмкой водки и, дождавшись тишины, произнес глуховатым низким голосом:
- За здоровье наших детей.
Роман удивился этой серьезной фразе, казалось, столь неуместной среди захмелевших, смеющихся людей, произнесенной с глубокомысленной, почти грустной интонацией. Да вроде и не очень уместно было в доме бездетного о. Агафона произносить такую здравицу. Тем более здесь и Антон Петрович с Лидией Константиновной тоже бездетная пара, да и Рукавитинов...
Веселье сразу поутихло, но все дружно подняли рюмки и бокалы. Роман поднял свою и, отпив анисовой, успел заметить, что тост седовласого молчуна заставил всех как-то подобраться и пить, что называется, по-серьезному: Антон Петрович перестал смеяться и, многозначительно выдохнув, выпил, предварительно показав глазами, что пьет за Романа, Лидия Константиновна тоже смотрела на Романа; смотрела и мгновенно прослезившаяся Варвара Михайловна, а отец Агафон так просто прошептал:
- За тебя, Ромушка....
Красновские чокнулись с Зоей, Рукавитинов поднял рюмку, пространно глядя поверх голов, по всей видимости, в душе, пия за науку; со стороны же родственников хозяев поплыл дружный малиновый перезвон, дающий понять, что потомством они не обижены.
Посреди всего этого виновник тоста вел себя несколько странно: явно не торопясь пить, с неподвижным и глубокомысленным, словно мраморным лицом, он стоял, некоторое время глядя в полураскрытое окно и не замечая никого...
Потом словно опомнившись, повернулся к своей дочери, лицо которой после тоста стало удивительно мягким, печальным и покорно-прекрасным, коснулся своею рюмкою ее бокала и медленно, стоя, выпил. С этого мгновенья Роман не спускал глаз с необычной пары - и отец, и дочь заинтересовали его, тем более, что в предобеденной суматохе их никто не познакомил. Теперь же Роман стеснялся справиться о незнакомцах и лишь наблюдал за ними.
Праздничный обед, тем временем, плавно катился под гору: полные краснощекие кухарки подали трехведерный самовар, завалив стол сладкими пирогами, плюшками, ватрушками, печеньями, вареньем всевозможных сортов в разнокалиберных вазочках и розетках, лафитники и графинчики с ликерами, хересом и мадерой - все сверкало, искрилось, светилось оттенками в лучах вечернего солнца наподобие сказочного хрустального городка.
Уже было много и выпито и съедено, уже отец Агафон целовался с дьяконом, повторяя слезно "будешь мя отпевати, отец благочтивый", а попадья уговаривала родню "навеки поселиться в их доме", уже хлещущий из самоварного носика кипяток норовил угодить мимо чашек, а пироги и ватрушки с мягким проворством исчезали под столом; уже возникла в окне наподобие лешего ликующая физиономия хмельного Парамоши Дуролома, заставившего забросать его плюшками, уже, наконец, привставший Антон Петрович картинно выхватил из кармана карточную колоду, требовательно объявив, что "пора, наконец, и по бубендрасам!". В пылу веселья незаметно исчезли Зоя с Воеводиным, Рукавитинов и те самые девушка с отцом.
Роман почувствовал, что ему тоже пора. Раскланявшись с хозяевами, он пробрался в прихожую, накинул пальто, взял шляпу и вышел. Время праздничного дня пролетело незаметно, - солнце не так давно зашло, и сиреневые сумерки легли на Крутой Яр.
Распахнув пальто, Роман пошел по дороге, с наслаждением подставляя лицо и грудь вечерней прохладе.
"За такими пирушками время летит так быстро", - думал он, неторопливо идя вдоль плетня, огораживающего большой сад и пасеку отца Агафона, - "А главное, легко и просто забываешь, кто ты. Да. Веселье сближает людей и освобождает от тревог. А для русского человека оно кажется просто панацеей от многих бед. От одиночества, от замкнутости, от бедности, наконец. А все-таки, какие милые люди..."
За плетнем показались кусты ивняка, сквозь голые ветки которых засветилась белая речка. По узкой тропке Роман стал спускаться к ней. От речки еще больше тянуло прохладой. Спустившись к самой воде, он остановился, с удовольствием разглядывая деревянные мостки, полузатопленный кустарник и избы на том берегу, тронутые еле заметным туманом. "Гляжу на снег прилежными глазами", - вспомнил он Пушкина и с улыбкой произнес:
- Гляжу на воду я прилежными глазами.
Вдруг сзади его тихо окликнули по имени. Роман обернулся.
Возле старой, согнувшейся до земли ивы стояла Зоя.
- Ты? - проговорил он удивленно и подошел ближе.
- Да я, - с грустной или просто усталой усмешкой ответила она, положив руки в бежевых перчатках на ствол.
- Почему ты здесь? - спросил Роман, смотря в ее смуглое красивое лицо.
- Хотела повидаться с тобой.
- Но... я же шел домой.
- Я была уверена, что ты спустишься сюда.
- Вот как.. Где же твой друг?
- Воеводин? Спит, - проговорила она, - Совсем, оказывается, не умеет пить.
- Ну... это не самый страшный грех, - произнес Роман.
Некоторое время они стояли молча, Зоя смотрела на свои руки, бессмысленно перебирая ими по ивовой коре. Роман смотрел на нее, в душе удивляясь и радуясь своему спокойствию.
- Послушай... - с трудом произнесла она, - Ты и вправду думаешь, что я такая скверная?
- Скверная? Отчего же ты - скверная?
- Как отчего... оттого, что я теперь не с тобой, а с этим человеком.
- Зоя, полноте. Ты свободная девушка, так что вольна в своих желаниях и в своем выборе...
- Ах, перестань, ради Бога! - перебила она его в резкой, одной только ей свойственной манере.
Она подошла к нему ближе и взяла его за отвороты пальто:
- Роман... Роман, я так страдала эти годы, так много думала о тебе...
- И поэтому ни разу не написала.
- Да нет.. нет же... - она вздохнула, не находя слов, - Я... понимаешь. Что-то произошло во мне. Я не могла тебе писать тогда, сразу Слишком тяжело мы расстались. А после мне что-то мешало, постоянно что-то мешало, будто между нами возвели какую-то стену.. Но я каждый день думала о тебе... А потом, потом...
Она смолкла.
В ее глазах показались слезы.
Роман взял ее маленькие, стянутые перчатками руки в свои.
- Почему ты ни разу не приехал к нам?
- Я не мог, Зоя.
- Почему?
- Потому что я тоже чувствовал ту самую стену, о которой ты говорила.
- Правда?
- Правда.
Она снова замолчала.
Потом, высвободив руки, подошла к самой кромке реки, устремив вдоль взгляд черных блестящих от слез глаз:
- Как все глупо.
Роман молчал.
Удивляющее спокойствие не покидало его.
Глядя на стоящую к нему в профиль Зою, он вдруг понял, что в глубине души равнодушен к ней. Это было настолько просто, что он улыбнулся.
Она, словно почувствовав его улыбку, повернула голову:
- Ты смеешься? Надо мной?
- Над собой, - проговорил он, не переставая улыбаться.
Она подошла к нему.