Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков
«Вот черти, ничего не боятся!» – покачал головой главный редактор и щелкнул пальцем по рыжему замшевому носу песцового снеговичка, стоявшего на столе рядом с монитором.
Потянувшись до болезненного хруста в суставах, он взялся за почту, разобранную секретаршей: письма были вынуты из конвертов и прикреплены к ним степлером, чтобы не перепутались и не потерялись. Когда-то давным-давно больше всего на свете журналисты боялись попасть под страшное постановление ЦК КПСС «О работе с письмами трудящихся»: за не отправленный вовремя ответ ничтожному жалобщику можно было схлопотать выговор и даже вылететь с работы. Нынче хоть все письма, не читая, сваливай в мусор или сжигай – никто даже не заметит, всем на все наплевать. Прежде начальство все-таки интересовалось: о чем там, внизу, попискивает прижатый тоталитаризмом народец? Пресса была чем-то вроде смотрового окошечка в камеру заключенного. Теперь никому ничего не надо, кроме денег, теперь, блин, демократия: не нравится власть – не выбирай. Она сама себя выберет. На то и урны. Поэтому начальству пресса почти разнадобилась – держат так, для приличия, чтобы народ читать не разучился и западные умники на переговорах не доставали: «Где у вас свобода слова, где?» В Караганде…
Однако Геннадий Павлович сохранил старый советский обычай начинать рабочий день с редакционной почты, читал, писал резолюции, направлял в отделы, хотя знал наперед: если сотрудники и ответят авторам, то с тем вежливым хамством, от которого у людей там, на земле, зреет классовое бешенство. Прежде под возмущенные письма трудящихся в каждом номере отводили целую полосу – шестую. А теперь? Ничего. Пшик. И сделать с этим ничего нельзя. Время такое…
Память о том, что и сам он по молодости поучаствовал в сотворении нынешнего несуразного мира, жила в его душе подобно давнему постыдному, но незабываемо яркому блуду. Скорятин вспомнил, как вместе с Мариной, семилетним Борькой и трехлетней Викой стоял в 1991-м в живом кольце, заслоняя Белый дом, сжимая в руке бутылку с вонючим «коктейлем Молотова» и готовясь к подвигу. Но танки тогда не приехали…
«А может, остаться сегодня у Алисы? – возмечтал Гена. – Степка вроде на сборах… Нет, нельзя: Ласская снова запьет…»
В первом письме ветеран лесной промышленности из Сыктывкара с подходящей фамилией Сердюк возмущался вырубками зеленого богатства и предлагал организовать «вооруженные народные дружины для защиты деревянного золота от беспредела».
«А что? Правильно!» – подумал Скорятин.
Ему самому иной раз хотелось, выходя из дому, прихватить с собой шестизарядный «винчестер», подаренный акционерами к пятидесятилетию. Народ стал нервным, драчливым: если похмельный мужик в магазине лез к кассе без очереди, его давно уже никто не останавливал и не совестил – зарежет. Бывали случаи. А кавказская пацанва превратила соседнюю общагу в аул и совершенно обнаглела: затащили в подвал и всю ночь поганили школьницу, возвращавшуюся из балетного класса. Сначала, как говорится, чем могли, а потом, ублюдки, пуантами. Милиция связываться не захотела – под окнами визгливые горные тетки орали, что только проститутки ходят по улице вечером без родственных мужчин. Скорятин позвонил начальнику отделения по фамилии Гантулаев, погрозил публикацией. Дело завели. Тогда приехали белобородые аксакалы с дарами. Дело закрыли. Гена вскипел, но ему тихо объяснили: «терпилы» сами забрали заявление и теперь меняют квартиру – улучшаются.
«Кстати, а что там у нас с шестой полосой?» – спохватился главный редактор.
Там под рубрикой «Социология для бедных» с колес шла статья знаменитого правозащитника Адама Королева. Называлась она «Гимн понаехавшим». Автор был когда-то знаменитым диссидентом, подписывал ябеды мировому сообществу, выходил на Красную площадь, сидел, стучал, снова митинговал, призывал раздавить гадину, раздавил, возликовал, но потом устал и затворился в элитном санатории. Зато его сынок, редкий балбес, крутил мутный бизнес с ингушами, и старичка Королева попросили тряхнуть либеральной стариной. Точнее, позвонил из Ниццы Кошмарик (он теперь, видите ли, кавказскую карту разыгрывает!) и приказал: «Нужна статья о том, что Россия без мигрантов погибнет!» – «Зачем?» – удивился Гена. – «Много знаешь – мало получаешь! – хохотнул хозяин. – И готовь бомбу про Кио!» Под ником «Кио» в телефонных разговорах проходил кремлевский скорохват Дронов. Скорятин еле отыскал Адама в Рогашках, долго уламывал, сулил тройной гонорар, убеждал, взывая к его врожденной политкорректности. Убедил. Однако статья вышла не про то, как полезны «понаехавшие», а про то, какой ужас начнется, если русские сорвутся с цепи, ибо нет ничего опасней великодержавного шовинизма, замешанного на православной спеси.
Гене страшно захотелось набрать Алисин номер, но он удержался. Пусть попереживает, погадает, почему не зашел утром… Как говаривал покойный тесть, женщина – существо ожидающее. Мужчина – ожидаемое.
Скорятин развернулся во вращающемся кресле и посмотрел на стену: там между двумя большими фотографиями висели оттиски полос. На левом снимке Ельцин, воздев беспалую руку, вещал с танка. В толпе можно было узнать молодого Скорятина, худого и ярого. Рядом стояли гордый Исидор и пьяный Шаронов. Правая фотография запечатлела великую тройку: Сталина, Черчилля и Рузвельта на Ялтинской конференции. Вожди читали «Мымру». Шутейный фотомонтаж к юбилею подарили коллеги из «Огонька». От одного снимка к другому протянулась рейка с пронумерованными гвоздиками. На них накалывали сверстанные полосы – и можно было одним взглядом оценить готовность выпуска. Шестой гвоздик пустовал.
«Не сдали полосу, мерзавцы!» – Главный сердито нажал клавишу селектора, оставшегося еще с советских времен. Аппарат давно устарел, несколько раз ломался, но его чинили, хотя стоило это дороже, чем купить японскую систему связи.
Секретарша не отзывалась.
«Где ее черти носят?! Не редакция, а Гуляй-поле какое-то!» – выругался он и вдавил клавишу с надписью «Жора».
– О величайший, слушаю и повинуюсь! – сквозь шипение ответил всегда веселый Дочкин.
– Что там с шестой?
– Ты гений! – ответил заместитель.
– Да ладно… – Гена улыбнулся с чемпионским смущением.
– Гений! Не спорь, о скромнейший из скромных! Аристофан Свифтович Салтыков-Щедрин! «Клептократия»! Убиться веником! Это та-а-ак рванет!
– Ты никому не показывал?
– Ну ты спросил! Могила. В номер?
– Повременим.
– Прав, прав, о дальновиднейший! А знаешь, какой сегодня день?
– Какой?
– Двадцать четыре года, как умер Танкист.
– Неужели двадцать четыре?
– Да, Гена, да! «Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи…»[1]
– Надо помянуть.
– Когда? – оживился Жора.
– Пока не знаю.
– Жду команды, о златоперый! Водка стынет в жилах.
– А что там с шестой? Бред Адама поставили?
– Стоит.
– А где полоса?
– Сун Цзы Ло держит.
– Почему?
– Правит «Мумию на вынос!».
– Поторопи! Не люблю я пустые гвоздики в понедельник. Помнишь, как Танкист говорил?
– Помню: сам погибай, а газету выпускай.
