Такая жизнь. Рассказы - Алина Гатина
Про себя Лаура звала их просто: Скрипка, Сольфеджио, Хористка, Виолончель, Контрабас, Пианистка, Гитара. Поскольку большинство учителей преподавали фортепиано, Лаура называла их Рыжая Пианистка, Белая Пианистка, Чёрная Пианистка и Пианистка Нинель — единственная, к кому она относилась с симпатией, — потому что Нинель — милая деликатная девочка, ещё не успевшая ни выйти замуж, ни родить. Был среди них и мужчина по имени Кларнет, но он приходил на работу не часто, потому что в основном находился в запое, а в остальное время из него выходил, закрывшись от звуков музыки и женщин, их производящих, в своём кабинете.
Прошлой весной в классе Лауры перед самым обедом прорвало трубы. Нинель принесла отрез целлофана, помогла ей накрыть пианино, рояль и стол и нерешительно сказала:
— Лаура Олеговна, пойдёмте обедать.
— Спасибо, Нинель. Ты же знаешь, что есть я люблю одна. И потом, я ведь просила обращаться ко мне без отчества.
— Без отчества мне неловко, — улыбнулась Нинель.
— Я, слава Богу, не такая старая.
— Ну какая же вы старая, — Нинель обняла её за плечи. — Вы молодая и самая красивая!
— Да, да… — медленно произнесла Лаура.
— Вы самая красивая в нашей школе и в нашем городе, и в нашей стране, и в целом мире! — рассмеялась Нинель. — Только не заставляйте говорить вам «ты», этого я не вынесу! — она снова рассмеялась и поцеловала Лауру в щеку.
— Да что с тобой такое, Нинель? — Лаура поправила волосы и тоже невольно улыбнулась. — Ты ведёшь себя глупо.
— Так весна же, Лаура Олеговна! Простите… Лаура. Весна — это значит, любовь, тепло! Весна — это же такое счастье!
— Всё ясно, — вздохнула Лаура и посмотрела в зеркало, висевшее на стене.
В овальной бронзовой оправе стояла Нинель и мечтательно смотрела в окно.
— Весна пройдёт, — сказала Лаура, — а глупость останется. Не совершай глупостей, Нинель. Влюбляться весной — опрометчиво и бестолково.
— За дверью бессмысленно всё, особенно — возглас счастья? Только в уборную — и сразу же возвращайся? — Нинель привстала на носочки, сложив ладони на край подоконника и, продолжая смотреть в окно, сказала: — Лаура, какая же вы всё-таки строгая… но всё равно очень-очень хорошая!
В углу завозился рабочий, доставая из ящика промасленные инструменты.
— Шли бы вы, дамочки, из кабинета, тут и без вас не развернуться. Весна, мать её…— задумчиво добавил он. — Горы текут, реки текут, и у нас ещё куча заказов.
В классе со списанными инструментами и ящиками, набитыми экзаменационными программками, рисованными от руки, обед был в полном разгаре. Постаравшись напустить на себя безразличный вид, Лаура с досадой подумала, что ей не избежать оживлённой беседы. Она села с краю между Скрипкой и Чёрной Пианисткой, а Нинель, как младшая по возрасту, примостилась на стуле в углу под приоткрытой форточкой.
— Хорошо живёте, Лаура Олеговна! А… дадите попробовать? — спросила Чёрная Пианистка, ненатурально округлив маленькие глаза.
— А можно и мне? — вмешалась Хористка, заглянув в тарелку Лауры. — Я рыбу очень люблю. У вас красная и на пару, — а у нас белая, и я её жарю. Муж только жареную ест. — Хористка повертела головой, желая убедиться, что они слушают.
— А с сазаном по-другому нельзя, его только кляр и спасает, — сказала Рыжая Пианистка.
И хором — Виолончель, Контрабас, Гитара:
— Помнишь, ты карпа приволокла, я тогда сказала смешно, что он умер сам по себе до того, как его поймали.
— Смешно было только тебе — все ели, всем нравилось. И не карпа, а как раз сазана.
— Разве карп и сазан не одна и та же рыба?
— Это лосось? — спросила Чёрная Пианистка.
Лаура подняла голову и, словно не управляя ею, отвернулась от голоса в сторону окна. Секундой позже едва заметно кивнула.
— Берите сёмгу, она тоже красная, — сухо сказала Сольфеджио, помешивая солянку.
Хористка замахала руками.
— Что вы! Сёмга, говорят, вредная. Она вроде как радиоактивная, из каких-то норвежских отстойников.
— К тому же цена, — кивнула Скрипка.
— Сёмга нормальная, — сказала Сольфеджио. — Вы бы поменьше телевизор смотрели, не всем же… — Она осеклась, подняла голову и в упор посмотрела на Лауру.
Не всем же…
Не всем же…
«Не всем же», — читала в её взгляде Лаура. Не всем же что? — проговорила она про себя, глядясь в залапанную столешницу.
— Не всем же кушать лосося, — произнесла Сольфеджио негромко, чтобы не делать из фразы вызова, но и не тихо, чтобы кому надо этот вызов услышали.
— Есть, — сказала Чёрная Пианистка.
— Что? — спросила Сольфеджио.
— Не кушать, а есть. Кушают только младенцы да барыни, — засмеялась Белая Пианистка.
Ба-а-а-рыня-барыня! Барыня-сударыня!
Пойду плясать, головой тряхну,
превесёлыми глазами завлекать начну!
О-о-ой-эх!!!
С нажимом на «о» заголосила Хористка, распуская длинные, с ранней проседью волосы, собранные до того в неаккуратный хвост.
У нас нонче субботея,
а на завтра — воскресенье!
Ба-а-а-рыня-барыня! Барыня-сударыня!
Мы не кушаем котлет, мы едим форелей!
Руки наши в золоте, шеи – в ожерельях!
О-о-ой-эх!!! —
подхватила Гитара.
Есть перестали. Весело-дружно глядели то на Лауру, то на маленький, разбитый перед окнами цоколя садик, где обычно в тёплых сумерках тосковал на лавочке меланхоличный в подпитии Кларнет.
За окном верещали дрозды, хотя Кларнет утверждал, что иволги, и
