Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

же имя. Носивший. Теперь — лишь кличку. И всё же! Когда вспомнил я о Пещере — сам Гелиос содрогнулся и поглядел мне в глаза — Гелиос, сын которого чуть не сжёг мир — но что это перед тем, кто в Пещере? Гелиос, потерявший сына — и не только со страхом — с пониманьем взглянул на меня — потерявшего храм. Не спасли они храм, эти боги! Давно уж забыли людские дела и не вмешиваются в них. И про Пещеру забыли. Лишь иногда вспоминают — как Гелиос сейчас — но лишь потому, что я вспомнил! Я — тот, кто помнит. Последний. Нет — есть ещё тот, кто в Пещере!» — Последний луч солнца ударил в лицо старика — страшного цвета. Цвета крови богов — если есть такой цвет. И закричал мальчик — пронзительно и неудержимо, но рука встряхнула его, и он затих. Взглянул вновь в лицо старика — с опаской, но и с любопытством — он не мог удержаться! — ну что же, лицо как лицо, лишь глаза одобрительно улыбаются. А вокруг шумели. Разбуженные рабы недовольно поднимали головы и ругались — на разных языках. Свист! Плеть обрушилась на плечо мальчика, ещё удар — и спина старика обагрилась кровью. Надсмотрщик пробормотал что-то недовольное, и, позёвывая, побрёл обратно в палатку. Вскоре рабы затихли. Тьма опустилась на землю, и в звёздных лучах поблёскивали лишь глаза — старика и мальчика. Говорящего и слушающего. И эллинская речь зазвучала под небом — чужим и недобрым.

«Было так: Крона низвергнули в Тартар, и Зевс-Громовержец поднялся над миром. С ним — боги Крониды. И титанов губили они — силой… и подлостью. Низвергая их в Тартар, превращая в чудовищ. И видело Небо, и видела Земля — но молчали. Но когда был погублен Хирон — мудрейший из мудрых — волею Зевса — подлостью Зевса — содрогнулось небо, сотряслась земля, и вышел титан — новый, могучий — в громе и молниях, в свете багрового солнца, закрытого пылью. Он вышел — громадный и страшный — из чрева Земли, и в земле было тело его, и стряхнул он с себя эту землю, и предстал перед Небом — во всей мощи своей и величии. Величии смерти — ибо смертью дышал его облик — в гневе рождён он Землёю и в скорби, сыном Гнева был он, порождением Скорби. Разрушителем. И окутала туча Олимп. А в туче той — боги. Как дети, столпились они вокруг Зевса, дрожащие и бессильные, и жались к нему, и шептали: „Спаси нас, великий, спаси!“ И молнии Зевса ударили в тело титана — разящие, страшные, неотвратимые. И огонь их ожёг его тело. Не ожёг — лишь коснулся. И засмеялся титан — торжествующим смехом, и от смеха того содрогнулся Олимп, затрещали чертоги Зевса. И схватил титан молнии, и сломал их, как палки, и швырнул их обломки в богов — в страхе сжались бессмертные боги — лишь Афина спасла их эгидой — не страшны той и молнии Зевса.

Он стоял, и казалось, плечами упирается в небо — лишь казалось — высоко оно, небо Кронидов, лишь у края Земли, где висит оно низко, держит Атлас его — могучий Атлант — но куда и ему до титана, порождённого Геей от гнева! И стоял тот, громадный и мощный, и казалось — схватил бы он гору и швырнул её в тёмное небо — раскололось бы вдребезги небо, и осколки б истыкали Землю страшным градом — хрустальным и жгучим, распоров её плоть до Аида — до скопления теней безгласных — и помчались бы тени на землю, и кружились бы в вихре безмолвном. И упёрся руками он в гору, и схватил, и вознёс над собою — страшный треск раздираемой плоти взрезал воздух — страдающей плоти — плоти Геи. Разверстая рана наполнялася кровью земною — раскалённой кипящею лавой, и кричала Земля, содрогаясь, и кричали могучие боги, с лютым страхом смотря на титана. И титан засмеялся, громадный — торжествующим смехом титанским — и ударил горою об землю — и до неба взлетели осколки, и пробили его, и умчались — в бездну мрака, в неведомый Хаос. От удара Земля раскололась — чёрной ямой, и трещиной узкой добежала до Тартара яма, и титаны увидели Солнце — тонкий луч, заструившийся в Тартар. Он смеялся — громадный и мощный — смехом смерти и смехом расплаты, и из Тартара хохот титанов раздавался, могучему вторя!»

Старик замер. Он увлёкся. Ритм речи захватил его, и величьем дышали рождённые образы — его мыслью. Его памятью. И увлёкся он — на мгновение, но повысил он голос — стал рассказывать так, как должно это рассказывать. И услышал звук своего голоса — и испугался. Он оглядывался вокруг — боязливо и жалко — но на этот раз всё обошлось. Лишь один раб недовольно поднял голову, и вновь опустил, и забылся в тяжёлом сне. Рабском сне. Старик успокоился и поглядел на мальчика. И увидел его внимательные глаза — тот вовремя сбросил дремоту, навеянную ритмичной речью, и сейчас всем видом своим выказывал интерес и внимание. Старик был единственный защитник его в этом мире — старый, но ещё крепкий и обученный бою — и не хотел он лишиться защитника, и слушал речь на почти непонятном ему языке.

И в небо взглянул старик. Тёмным было оно, это небо. Но были участки темнее. Несколько тучек висело на небе — небольших, но чернее угля они были. Чернее сажи. И казалось, что небо пробито, и это дыры — в Хаос. А за ними — далеко, на горизонте — мгла. Беспросветная мгла. Пристально посмотрел туда старик, потом повернулся к мальчику и продолжил рассказ — тихо, почти шепотом.

«И снова ударили молнии Зевса, и огненный вихрь охватил тело титана. Охватил — и погас. И даже не обернулся титан. К небу поднял он голову, и лучи Гелиоса-Солнца отразились в глазах его — и погасли. Устрашённое Солнце укрылось за тучей. Но ярче Солнца сияли глаза титана — светом смерти. Последним светом. Укрыться бы от него — но некуда. Рука. Поднялась она — медленно, страшно — и застыла над миром, казалось, готовая рухнуть и смять — всё. Навсегда. И замер мир. И боги застыли. И Гея. И даже титаны замолкли — в Тартаре, в мраке. И тогда он сказал. Одно слово. Простое. Обычное. Доброе. Но страшнее всего было то