Жемчуга - Надежда Гусева
– Кто назовет автора картины?
Молчание. Я подняла глаза на репродукцию, и давно знакомый образ радостно отозвался в памяти. Я робко подняла руку.
– Рафаэль?
– Правильно! – обрадовалась Гринбаум. – А теперь… В углах этого дома нет ни одного острого угла. Архитектор, конечно же…
– Гауди! – выкрикнула я.
– И это! Тоже! Правильно! А теперь фото!
На фото изогнулась балерина. Вот и все, привет. Балерин я не знала.
– Плисецкая, – сказала Вера.
Конечно, человек лет десять в танцевалку ходит, еще бы не знать!
– Да, Майя Плисецкая. А теперь…
«Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь»[1].
Тут уж я неприлично возликовала, ибо только на днях наткнулась на этот сонет в журнале «Работница».
– Шекспир!
Действо продолжалось долго. Наконец Гринбаум шумно обрушила на стол ворох репродукций и вырезок из газет и журналов, порылась в сумке, что-то извлекла и указала на меня.
– Как тебя зовут?
Я назвалась.
– Выйди, пожалуйста, сюда.
Я потащилась к доске, меняя окраску, как больной хамелеон, и запинаясь о раскиданные сумки одноклассников.
Гринбаум подняла мою руку – как на ринге.
– Наш сегодняшний победитель и несомненный эрудит. Все похлопали!
Ах, провались-ка ты пропадом! Как мило – «похлопали»… Жуть.
– А это приз победителю.
Приз. Мне. Ага. Впервые после картонного котенка. В мои руки легла маленькая блестящая книжица. Я замерла и, наверное, даже забыла поблагодарить.
Как мало надо для счастья. На моем столе лежал приз.
– Дай посмотреть!
– Это кто, а?
– Красиво…
– Круто, держи.
Когда каждый сосед дежурно полапал мою прелесть, я проморгалась и попыталась разобраться – чем меня, собственно, одарили. Владимир Набоков. Ничего не говорящее имя. Я раскрыла книгу. Стихи. Полистала. Еще и проза. Тонкие летящие иллюстрации.
И я открыла посередине. Всегда так делайте, когда хотите проверить – стоящая книга или нет.
«На годовщину смерти Достоевского…»
Скучновато. Достоевского я еще не читала, но его портрет в кабинете литературы не сулил ничего хорошего – угрюмое худое лицо, неухоженная борода и все это – на мрачном коричневом фоне. Кто-то сказал, что в тюрьме он сам вырезал деревянное кресло с подлокотниками в виде топоров. Невеселый, должно быть, был человек.
Садом шел Христос с учениками…
Меж кустов, на солнечном песке,
вытканном павлиньими глазками,
песий труп лежал невдалеке.
И резцы белели из-под черной
складки, и зловонным торжеством
смерти заглушен был ладан сладкий
теплых миртов, млеющих кругом.
Предчувствие меня не обмануло. Жуть жуткая. Только на ночь читать.
Труп гниющий, трескаясь, раздулся,
полный склизких, слипшихся червей.
Иоанн, как дева, отвернулся,
сгорбленный поморщился Матфей…
Но, однако же, это затягивало, как затягивает фильм ужасов. Я не могла оторваться от странного чтива и уже не слышала, что там еще говорила Гринбаум.
Говорил апостолу апостол:
«Злой был пес, и смерть его нага, мерзостна…»
Христос же молвил просто:
«Зубы у него – как жемчуга…»
Стоп. Это как? Тут только что говорилось о тлене и разложении. Зубы-жемчуга?
Я перечитала еще раз. Потом еще.
И закрыла книгу. Потому что прозвенел звонок. Урок был последним, и все ринулись в раздевалку.
До меня дошло на полдороге домой. Дошло и застряло навсегда в голове.
В самом гадком и мерзостном можно и нужно увидеть прекрасное. Надо только хотеть это увидеть.
И спустя годы я поняла – Достоевский мог. И мог Набоков. И могла, конечно же, Софья Максимовна Гринбаум, которая радовала нас так недолго. Через несколько лет она умерла от рака.
Ее единственный сын сейчас живет в Израиле. Это все, что я знаю о ее семье.
А книжка Набокова стоит до сих пор на самом видном месте в старом книжном шкафу. По одну сторону от нее – «Моби Дик», любимая книга мужа, по другую – «Мастер и Маргарита». Подходящие соседи, мне кажется.
Эпизод 2
Снег
Думаете, так просто ответить на вопрос – что острее всего запомнилось из школьной жизни?
За рюмкой чая в хорошей компании – да, конечно!
– А помнишь… Вот был прикол!
– А помнишь, как рыжему мусорку на голову?
– А как завуч шлепнулась?
– А-ха-ха! Гы-гы-гы!
А если через двадцать лет вам встречается ваш школьный учитель и спрашивает об этом самом? А если это человек, которого вы всегда вспоминали с теплотой. Что ему расскажете? Про мусорку на чьей-то башке? Про спрятанную в туалете сменку? Про драки?
Нет. Вы будете врать.
И вам не будет стыдно, потому что это вроде бы и не вранье. Ведь было же, было на самом деле…
Вы расскажете про творческие вечера и про поездки в музеи, и про грамоту за успехи в чем-то там, и про таких хороших друзей. Да, и про учителей не забудьте! Это самое главное. Это прямо бальзам на душу.
Покопайтесь в памяти – там точно есть такие файлы. Они аккуратно хранятся на своих полочках, их можно разархивировать и удивиться – вот это да!
Только это не то, что врезалось в память остро и навсегда.
И только изредка учителя так удивляют, так озадачивают, что и за шумным столом, проржавшись, похлопав по спине соседа и закусив огурчиком, кто-то встрепенется – а помнишь? И все примолкнут.
Историк у нас был пожилой. Он преподавал недолго, всего год, и вел историю Средних веков. Мы даже считали, что он старый, но дети в тринадцать лет весьма субъективны в таких оценках. Должно быть, ему было около шестидесяти, а может, и гораздо меньше.
В школе одно то уже удивительно, что преподаватель – мужчина, а когда он еще похож на учителя из старых фильмов, типа «Доживем до понедельника», это, скажу я вам, придает ему отдельную ноту романтизма. Поэтому он мне сразу понравился. И история Средних веков мне нравилась. Я даже по возможности приползала на первую парту – для меня действие, равносильное прыжку через огненное кольцо.
Иногда он орал на нас. Иногда мучил вереницами всяких дат. Ну что ж, на то он и историк.
Зато он красиво говорил. Он был
