Богоявление - Иван Александрович Мордвинкин
Иисус Христос, как слышал он, был Сыном Божиим. Богом, каким-то образом вошедшим в человеческую плоть. И мог Он что-угодно, мог творить чудеса и воскрешать мертвых. Но и Он предпочел смерть. Не защитил Отец Своего Сына.
Толпа оторвала Тихона от распятия, и сам того не ожидая, он оказался пред священником, на голову к нему лег тяжелый латунный крест — копия того, чрез который свою смерть познал Христос.
Потом течение повлекло его дальше.
У входной двери Тихон выплеснулся на берег: вышел на улицу.
Крепкий мороз успокоил его мирно и вернул к обыкновенности, отгоняя какую-то цепкую внутреннюю боязливость, вспыхнувшую от сознания смерти, глубоко вплетённой в самый состав человеческой жизни.
И Тихон думал даже вернуться в церковь, помня первый урок, чтобы преодолеть там внутренний страх. Ибо взятое правило он чтил. Но неожиданно для себя самого только прошёл вдоль улицы, счистил со скамейки снег и уселся на обледеневшие досточки.
И ответ родился вне церкви. Как и крепкий здоровый малыш, который родился в городе Томске 21 год назад и был назван Тихоном, потому что не кричал, как все новорожденные, а был тих. Но не только этим малым отличался он от прочих новорожденных томичей. А тем ещё, что мама умерла, рождаючи его.
Да и отец, наверное, тоже умер, хотя и не телом. А только ринулся в таёжную чащобу дожидаться конца отмеренного времени. Так он любил маму, что без неё целого мира не принял.
И вопрос, который всегда мучил Тихона был прост: "Почему?" А ответ был сложен: раз целый Сын Божий умер, да ещё и в пытках, то есть в этом что-то тайное, что-то неподвластное разумению тёмного таёжного охотника, но Божественное. Потому как от Бога может исходить только Божественное. Потому Бог — это Бог. А, стало быть, и смерть мамина — тоже была Божественным замыслом, и имела тайный смысл, но до того великий, что даже оставленный сиротою младенец явился жертвой вполне достойной того величия.
Месяц Тихон ходил кругами вокруг церкви и не мог к ней подступиться. Да и как было идти к Богу, такому отдаленному и непонятному? И Тихона снова потянуло обратно в тайгу, к отцовой могиле, к его молчанию, чтобы вслед за ним дождаться конца времён. Но в мыслях почти явственно прохрипел последний выдох отца:
— Не оборачивайся назад, а то умрёшь!
Знал отец, о чём говорил, прожив жизнь потерями прошлого и лишив себя даже настоящего.
Прав был отец этими словами. Да и трубка та, что подаёт воздух аквалангисту, как теперь понимал Тихон, не в отцовой руке зажималась, а в Божьей. И Бог её Тихону не перекрывал.
И Тихон решился, вошёл в храм.
Церковь приняла его. Как-то духом он почуял нечто ласковое, что вливается в душу помимо воли, и отвечает на вопросы без слов, а сердечной тишиной, залитой ровным немерцающим светом, теплым и каким-то исцеляющим. И что-то большое, тяжёлое и тёмное, что вечно давило душу, оставило Тихона, не выдержав Тихонова прощения Богу.
И Тихон усвоил урок второй: никогда не цепляйся за прошлое. А если давит сильно, прости, как можешь, и смотри вперёд, а не назад. А то умрёшь.
Через два года он переселился поближе к церкви, которой теперь не оставлял. Ибо чувствовал с нею некое сродство. Не то от того, что родился с нею в один день, а не то потому, что в Богоявление умерла мама. И Тихону казалось, что он видел её в церкви там да сям на иконах, в тенях углов, в содроганиях лампадных огоньков.
Теперь он научился жить среди людей совершенно запросто. Хотя болтуном его и не называли. И пришёл к тому, что жизнь в своей серёдке, в основании её — проста, светла и ясна. Всё так, как оно есть. И дело не в ответах, которые находятся всюду. А в вопросах, которые должно задавать не всегда, ибо вопросы всевают сомнения, а ответы только удлиняют список вопросов.
А вера вопросов не имеет, в ней есть только правда. Простая и прямая.
И Тихон жил обыкновенно, вглядывался в сумеречное грядущее, озирался на других и перенимал у них для себя мечты — купить, жениться, расплодиться, укорениться.
И чужие желания, входя в него через ум, селились в сердце. А оттуда понуждали к устремлениям. Так он пришёл к молитве, как способу получить.
К лету случилось ему даже везенье, о котором он, когда молился, то помышлял как о далёком. Удалось ему за бесценок купить большой сруб недалеко от кафедрального собора, и парень радовался, как малое дитя. Так повезло, что его смешных накоплений хватило запросто.
— Не хочу видеть этот дом! — сердито заключил предыдущий владелец — седой сухощавый, но крепкий ещё старик Василь Василич. — Хотел сжечь, но вся улица-то загорится повдоль!
— А что случилось?
— Жена ушла. Для неё покупал-то! А она бросила меня, тридцать лет вместе прожили. А она, вот… Ух! Теперя бегат от меня. А у меня два инфаркта, мне этот дом сердце разрыват. Сердечник я. Так оно как-то!
Старик отвернулся. Больно его жгла эта мысль, мучил вопрос. Потому наружно он хмурился, а в душе, видно, рыдал. Отчего жидкая его белая борода мелко дрожала, как губенка обиженного дитяти.
Но Тихон спорить не стал, мало ли кто как торгует. Пусть у каждого своя выгода останется.
Сам себе не веря, вошёл Тихон в дом, пусть и трёхстенку на два хозяина. Но свой, коренной, врытый пятками опорных камней в землю. И чувствовал он, что сделал то, чего отец не решался — пустил корни. А там, глядишь, и поросль пойдёт.
От того и третий урок к уму приложился — не бойся, делай и проси. Бог поможет. Сам не знаешь, откудова вывернет и куда свернёт дорога. Но, если назад не попятишься, то по Божьей дороге пойдешь. Нету другой-то. И приведёт Бог к доброму. Куда же Ему еще? Он же Бог.
Два года жил Тихон по общагам и бытовкам, мечтая о доме и настропаляя себя на десяток лет ожидания. А пред тем аж два десятка прожил во времянках, да землянках. А здесь за неделю так привык, будто и родился в этом доме. Даже запахи вошли в одежду и в душу. И чужих фотографий со стен не снимал, потому как своих у него не бывало никогда.
Особенно радовался он, глядя из
