Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков
Янкины парламентёры продолжали глазеть по сторонам – хмуро и молча. Как пара двоечников в учительской. Мне стало смешно, я теперь внаглую разглядывал их: красные неинтеллигентные руки, скверные короткие стрижки, куртки с рынка. В них было что-то то ли армейское, то ли тюремное, к тому же их объединяло какое-то угрюмое сходство. Будто их нарисовали наспех, а после обоих разом покрасили широким флейцем – тоже без особого старания. А чтоб отличить, одному приклеили усы. Я дотянулся до бутылки, плеснул в стакан коньяка, не спеша завинтил пробку.
– Янина… – начал безусый, откашлялся и продолжил: – Викентьевна… Она требует…
– Что? – Я чуть не поперхнулся коньяком. – Требует?
Он осёкся и замолчал.
– Требует?!
И тут я узнал его – охранник, он обычно сидел за столом рядом с гардеробом и проверял членские книжки у малоизвестных писателей или сверялся со списком приглашённых в ресторан. В дешёвом похоронном костюме с перхотью по плечам, в белой рубашке с чёрным галстуком на резинке. Я обычно проходил, не задерживаясь, сказав «привет» или махнув рукой.
– Тебя как звать? – спросил я грубо. – Ты охранник у Янки.
Тот моргнул несколько раз – часто-часто – и буркнул:
– Слава…
Янка хвасталась, что в охрану они набирают только бывших гэбэшников. У меня с этой конторой личных контактов не было, но сейчас репутация работников щита и меча стремительно неслась к нулю, что, впрочем, совсем неудивительно, если судить по событиям последних лет. Я хмыкнул и откинулся в кресле.
– Славик, – ласково произнёс, – передай моей жене, что она может заехать за вещами в любое время. Предварительно позвонив.
– Нет… – не очень уверенно возразил Славик. – Не про вещи… Она… Янина Викентьевна требует, чтобы вы уехали…
Я не понял, даже растерялся:
– В смысле? Куда?
– Куда угодно. К родителям на дачу, говорит, пусть едет…
– Славик, ты что, с ума сошёл? У тебя жар? Ты бредишь? Это моя квартира, понимаешь – моя? Она тут даже не прописана!
Я залпом допил коньяк, звякнул дном стакана о мрамор стола.
Славик вытер губы рукой.
– Она – женщина, – пробурчал он, – вы как мужчина… благородно поступить… Собраться и уйти – благородно. По-мужски… Да…
Смесь ярости, изумления и какого-то дьявольского веселья вырвалась из меня то ли хохотом, то ли рыком. Я орал, ругался матом и размахивал руками. Из моего намерения вести себя надменно и с холодным достоинством ничего не вышло. Где-то на окраине сознания я понимал, что нужно немедленно остановиться и прекратить безобразную истерику, но тем не менее продолжал кричать и жестикулировать, испытывая даже какое-то сумасшедшее удовольствие от происходящего, словно мне вдруг наконец удалось освободиться от верёвок, которыми я был крепко связан. Разумеется, будь я трезв, всё могло бы сложиться иначе.
Усатый всё это время молчал, лишь мял руки и зыркал исподлобья то на меня, то по сторонам. Неожиданно он подался вперёд и, ухватив коньяк за горлышко, со всего маху треснул бутылью о край мраморного стола. Бутылка разлетелась фейерверком стекла и пойла – резко пахнуло спиртом и карамелью. Зажмурившись, я вжался в кресло.
– Слушай сюда, урод, – произнёс усатый тихо. – Хозяйка сказала – ты выполнил. Усёк? Три дня у тебя. До субботы.
У него был южный выговор, так говорят в Анапе или Ростове. Я сухо сглотнул, жутко хотелось пить. Выдавил с трудом:
– Это моя квартира…
Усатый ухмыльнулся и кивнул:
– Рад за тебя. – Толкнул Славика локтём. – Пошли, он всё понял.
Усатый аккуратно поставил отбитое горлышко розочкой вверх. Весь стол был усыпан битым стеклом, мелким-мелким, в фильмах так обычно выглядят алмазы из только что ограбленного банка. Парламентёры поднялись, в дверях усатый задержался и оглянулся:
– И без фантазий…
– В смысле? – Я, кажется, забыл, что нужно дышать.
– Ты понял…
Грохнула железом входная дверь. У нас половина подъезда поставила такие в прошлом году после того, как ограбили Поплавского. Я сходил на кухню, вернулся с веником и совком. В коридоре задержался у зеркала: у меня во лбу – точно по центру – торчал крошечный осколок стекла. Осторожно ногтями я вытащил его, из пореза вытекла капля крови, набухла и медленно сползла по переносице к самому кончику носа, оставив на лице тонкую вертикальную полоску ярко красного цвета.
2
Начало истории обозначить просто – всё началось третьего мая. В третий день пятого месяца девяносто третьего года. Я стоял с сигаретой на балконе. Назвать это балконом можно лишь условно – скорее небольшая площадка с пожарной лестницей, ведущей на крышу. Наша квартира находится на последнем этаже крыла, которое смотрит на площадь с пятью светофорами и вечным автомобильным затором. За площадью газон с тройкой чахлых берёз и тоскливое здание Библиотеки иностранной литературы. Под нами кинотеатр «Иллюзион» и булочная на углу. Хлеб наш, кстати, пекут вкусней, чем в Филипповской.
Окна квартиры выходят на площадь, все, кроме окна маленькой комнатёнки за кухней, в которой раньше обитала Верочка, а теперь расположилась моя мастерская. Из открытого окна легко вылезти на ту самую площадку с пожарной лестницей, я проделываю этот трюк с раннего детства, и поэтому риск грохнуться с восьмого этажа не так уж велик. Хотя, если честно, я немного боюсь высоты.
Двор внизу был поделён диагональю пополам – лимонный свет и лиловая тень. Солнце уже перекатило на нашу сторону, но ещё не успело скрыться за центральной башней. Она высилась злым готическим замком: иглы шпилей, звёзды и шишечки – чёрный силуэт был крепко приклеен к новенькому синему небу. Горько пахло тополиными почками, на собачьей площадке местные пьяницы пускали солнечных зайчиков донышками пивных бутылок; сквер, бурый и в крапинках зимнего мусора, подёрнулся зеленоватым дымом предвкушения травы. Солнце жарило с летним азартом, мои пальцы были в краске – умбра и сепия, – я стряхнул пепел и увидел её – Ванду.
Разумеется, имени я тогда не знал. Но именно в этот миг был пущен секундомер, именно тогда начался обратный отсчёт времени, как в фильмах, где участвует бомба с часовым механизмом. Впрочем, этого я тоже не знал тогда.
Соседний подъезд, восьмой этаж, балкон. Там она лежала в шезлонге, лежала абсолютно голая, если не считать чёрных очков. Она не просто загорала, это напоминало языческий обряд жертвоприношения с участием солнца,
