Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби
Так замкнулся трагический круг поисков свободы, добра и справедливости. Народ, разорвавший оковы колониального гнета, оказался перед лицом таких проблем, которые писатель не в силах был понять, утратив на какое-то время ощущение объективной закономерности явлений и попав под власть упадочнического восприятия мира, когда все человеческие усилия и миропорядок кажутся абсурдом.
Позднее Шрайби так сформулирует свое понимание смысла происшедших в Марокко событий: «…народ променял свою добычу на мираж. Добыча эта — реформа всех устоев исламского общества, пересмотр догм, суверенное вступление в историю. Мираж зовется национализмом, полузависимостью и буржуазией, заменившей господство каидов… молодежь же моего поколения, сознательно или бессознательно, ждала глубоких изменений, а не простого продолжения несколько видоизмененного прошлого…»
Разумеется, социально-историческая концепция писателя легко уязвима, и можно не согласиться со столь субъективной критикой марокканской действительности, однако было бы ошибочно целиком и полностью отвергнуть ее. Не только потому, что писатель искренне и мужественно старается понять причины неудач и ошибок, но и потому, что Марокко еще остается страной социальных и политических контрастов.
Шрайби еще не раз вернется к волнующей его теме. И в книге новелл «Со всех горизонтов» (1958 г.), и в романах «Толпа» (1960 г.), «Завещание» (1961 г.), «Вас навестит друг» (1968 г.) писатель вновь обрушит свой гнев на устои капиталистической цивилизации — «царства механизированной лжи и стандартизированного абсурда», — поднимет голос протеста и против отголосков этой «бездушной цивилизации» в стране, где новая эпоха «разбуженного историей народа» вступила в свои права. Он будет заклинать родной народ «искать свой собственный путь» и не идти по дороге, проторенной Западом, — «дороге ненависти, войн и угнетения».
Интересно отметить, что в романе «Завещание»[4] иным предстает образ Сеньора, знакомого читателю по «Простому прошедшему». Нет больше ни жестокого тирана, ни хитрого дельца, ни лицемерного патриарха. Вырисовывается облик человека, приумножавшего богатства делом своих рук, достойного и почитаемого, мудрого и дальновидного. Что же изменилось? Самого Сеньора в романе нет, он умер. Есть только его голос и воспоминания сыновей. А они не могли ни стереться, ни поблекнуть. В памяти Дрисса еще не угасла вспышка юношеского гнева. И не пришло к нему ни раскаяние, ни разочарование в содеянном, которые могли бы смягчить черты того, кто олицетворял собой уходящую в прошлое эпоху, был ее своеобразным итогом. Изменилась не суть явления. Стало иным восприятие того, из чего ранее, казалось, был только один выход — радикальный и бескомпромиссный разрыв. Сама жизнь внесла некоторые коррективы в осмысление ее сложных и «взаимосвязанных процессов. Герой «Завещания» не видит для себя возможности вернуться назад — слишком далеко от дома увел его путь скитаний и поисков. Слишком резко было вырвано дерево из родной почвы и сломаны его корни, хотя кусок этой земли и был унесен героем вместе с деревом в свое добровольное изгнание. И когда погибло дерево, земля эта продолжала жить в сердце, памяти, в крови Дрисса. Она не могла умереть, она звала к себе, рождая в сознании то мечту, то иллюзию чего-то несостоявшегося, но возможного, а может быть, и существовавшего, но не увиденного в уже давно прошедшем. Так, по-новому, претерпев трансформацию, возникает образ отца в «Завещании» — Начала и Конца одной жизни, итога закончившегося в себе самом времени, шедшего из далекого прошлого и остановившегося в настоящем, ибо бессмысленно было продолжать путь в будущее, не видя его. Так заново возникнет потом и образ матери в последнем романе Шрайби — молодой, полной сил, выходящей на дорогу новой жизни…
И хотя у писателя, как и у его героев, не всегда есть кристальная ясность цели, достоинство и сила его произведений — в их реалистическом мастерстве, которое заставляет читателя сопереживать его гнев, его боль и его надежды, помогает ощутить ритм и дыхание иной жизни, почувствовать и тягостную атмосферу косного, патриархального общества, и разъедающий душу яд технической цивилизации Запада.
Открыто и смело анализируя проблемы колониального отчуждения, вскрывая причины душевного кризиса своих героев, радикализируя их бунт и протест, Шрайби ставит под сомнение многие, казавшиеся ранее незыблемыми ценности. До него в литературе Марокко подобных задач не ставил никто. Почти одновременно с ним возвысили голос протеста такие крупные писатели Магриба, как тунисец Альбер Мемми и алжирец Катеб Ясин. Однако именно с творчеством Шрайби кончился целый период в литературе Марокко: от созерцательного бытописания она перешла к критическому освоению действительности, сокрушению иллюзий и обнажению реальности, иногда скрытой и подчас страшной. И хотя Шрайби останавливается на трагическом перепутье своих поисков, уже и сейчас целая плеяда молодых писателей Марокко считает его своим учителем и наставником, ибо он первый вышел на дорогу борьбы за справедливость и прогресс и поманил за собой других.
Почти все произведения Д. Шрайби были отмечены печатью драматизма. С его именем связано представление о протесте, бунтарстве, мятежном духе, поднявшем литературу Марокко из недр бытописания, чтобы вскрыть суть кризиса традиционных социальных структур и проникнуть в глубь процессов, вызванных колониализмом. И хотя в новом своем романе «Это цивилизация, мама!» Шрайби остается верен этой главной теме своего творчества, нельзя не отметить, что здесь, меняя тональность ее звучания, писатель меняет и сам характер художественного изображения действительности.
О чем же эта книга? Еще раз о юности, о родном доме. Еще раз — потому что в своем первом романе, «Простое прошедшее», писатель поведал нам о мятежной юности Дрисса Ферди. Шрайби писал «Простое прошедшее» по горячим следам собственного жизненного пути, не боясь сгущать краски и не стыдясь ненависти и презрения ко всему, что превращало человека в раба. Он позволял себе менять интонации только там, где на страницах книги возникал образ матери. И тогда звучали щемящая жалость, сострадание к той, кто ради жизни своих детей забывала, что она сама — человек.
Мать так и оставалась в книгах писателя чем-то бесплотным, стертым, привыкшим к
