Эуа! - Иван Александрович Мордвинкин
— Тыковку разбил, — опять хихикнула она, копошась со своим тонометром. — Голову. Мы тебе её заштопали, но придётся теперь потерпеть. Плюс, переломчики: два рёбра слева и лучевая на левой руке. Но, жить будешь.
— Я знаю, — ответил Стас зачем-то и сощурился, пытаясь приловчиться смотреть на мир через неплотно сжатые веки. Медсестра отпустила тонометр, тот облегчённо выдохнул, и правая Стасова рука почувствовала освобождение. — Я упал что ли?
— Да! На автобус. Крышу прогнул. Крепкая же у тебя голова! Теперь, правда, это бритая тыква.
— Тыква? — Стас медленно соображал. Он, как в тумане, неуверенно ощупал здоровой рукой всплошную забинтованную голову, но бритость «тыквы» так и не ощутил — шевеленье отдалось болью в рёбрах. Пришлось лечь в позу караульного, «стоящего» на посту лёжа. — Я мумия, а не тыква.
— Ничего, через месяцок вернётесь к обычной жизни, — она поднялась, чтобы уйти. — Что-нибудь хотите?
— Что-нибудь? — задумался он. — У меня уже есть что-нибудь. Я бы хотел чего-то более чёткого.
— Тогда, сок, — усмехнулась медсестра и ушла за соком.
«Тогда сок», — подумал Стас и заснул.
Через две недели забытья, довалявшись до ватной бессонницы и спутанности мыслей, он выбрался во двор больницы. Спину ломило от постоянного лежания, а ум — от дремотного молчания.
Стас уселся на скамейку в тени старой сосны и вскользь оглядел окружающее. После двух недель лежания в постели оно походило на сновидение.
Больница в два этажа. Как говорила медсестра, которую, кстати, звали Ириной, это здание с испанским двориком в виде русской буквы «П». Дорожки из плитки. Клумбы из цветов. Забор с решётками. Деревья с листьями.
Во дворике прогуливаются пациенты. У каждого что-нибудь перебинтовано. Лица мрачные, жёлтые, глаза с просонка пустые, измученные пересыпом и больничным безмыслием.
Недалеко от Стаса старушка в инвалидном кресле. Тоже с перебинтованной головой, как и он. Сидит косо, уклонившись влево, согнулась вопросительным знаком. Пустой взгляд упёрся в тротуар. Рядом с нею Ирина.
— Что с ней? — спросил Стас, глядя, как старушка по кругу переводит взгляд с одной плитки на другую. При том, когда она доходила до низа воображаемого круга, по её печальному лицу пробегала тень улыбки. Когда же она видела «верх», то глаза её немного раздавались удивлением, как от внезапного испуга.
— Такое бывает, удалили опухоль в мозгу. Немного продлили жизнь, но её качество снизилось, — она горько причмокнула, поднялась и покатила коляску обратно в корпус.
А Стас остался один со своими мыслями, рассуждая о возможностях мозга. Ведь, будь эта старушка счастлива ввиду болезни, было бы это правильно? И, когда счастлив здоровый человек, поддавшийся, однако, иллюзиям, это не одно ли и то же?
Потом его понесло сквозняком фантазии в суперспособности, которые, как говорят, мог бы подавать мозг. От этих мыслей он стал зевать до слёз и заскучал. Даже потянуло обратно в палату с клетчатым потолком и параллельно-перпендикулярным дизайном.
Через полчаса послеобеденной тишины Ирина прикатила другую коляску. Сидящая в ней девушка тоже была «тыквой». Только, в отличие от Стаса, у неё было перемотано ещё и всё лицо — глаза, уши. А на губах налеплены пластыри. Ирина предложила ей посидеть без присмотра, потому что должна была бежать ещё куда-то. Та согласилась:
— Аа! — сказала она и добавила: — Не шбэгу!
Ирина рассмеялась, сжала и потрясла её ладонь с благодарностью и каким-то дружеским умилением и быстрым шагом вернулась в здание.
Девушка отдалась «моциону»: несколько раз с наслаждением глубоко вдохнула и медленно и шумно выдохнула. Потом нащупала в кресле сбоку от себя коробочку сока, поправила трубочку и, морщась от боли, присосалась к ней.
Её положение было ещё худшим, чем то, в которое угодил Стас. Но ему и на душу не пришло сочувствовать ей. Просто потому, что он никогда не ощущал себя настолько независимым и отдельным от окружающего мира, чтобы аж иметь право судить этот мир, сочувствовать кому-то в нём. А значит, наверное, и назначать виноватых. И дальше — как-то пытаться исправить, помочь. Может даже пожертвовать собой.
И он всегда смотрел на мир вокруг, как зритель, от которого ничего не зависит. Можно только смотреть ничего не видя. И в этом вся жизнь.
На другой день девушку выкатила Иринина сменщица — здоровенная женщина с большими сильными руками. Возрастом она была близка к Ирине, но все называли её по имени-отчеству Валентиной Павловной. Стасу она напоминала домомучительницу из советского мультика про Карлсона, который в детстве навязывала ему мама. Только моложе, с ярко-красной помадой на губах и чёрными, не настоящими бровями.
Валентина Павловна «подержала» невидящую больную минут десять и укатила обратно.
В Иринину смену девчонке везло больше, ей позволяли дышать на свежем воздухе от обеда до самого ужина. Ирина только забегала к ней время от времени, они обменивались шутками и хохотали. Интересно, что она как-то понимала исковерканные слова этой больной.
Стас тоже приметил некоторые словечки. Например, когда девушка соглашалась, она говорила «Аа» вместо «Ага». А когда ей было смешно, она стонала «Эха-аа-оа!» вместо «Ах-ха-ха!» А смешно ей было часто. Почти всё время.
В один из дней Ирина оставила несчастную слишком близко возле Стаса, вплотную. И, хуже того, кивнула ему со словами: «Присмотрите, если что!» И Стас почувствовал себя насильно привязанным к скамейке строгими запрещающими верёвками. Теперь не уйти. И ещё это «если что». Какой смысл Ирина вкладывала в эту фразу? Если девушка вдруг умрёт? Если ей станет плохо? Если она… что?
Стас даже внимательнее обежал глазами парк, пытаясь подобрать более уединённую скамеечку для завтрашней прогулки. А то, мало ли, вдруг завтра опять «Если что».
Между тем девушка, как обычно, подышала во все лёгкие, снова потянулась к коробке с соком. Но, к несчастью Стаса, трубочка из коробки не торчала. Девушка беспомощно ощупала упаковку, потом место возле своей ноги, где лежал сок. Но трубочки не нашла.
«Если что!» — подумал Стас. — «Это уже оно? Или она справится?». Ему захотелось сбежать, чтобы никто, окажи он помощь как-нибудь неуклюже или
