Выходное пособие - Лин Ма
Что угодно было лучше, чем то, что мы тогда чувствовали. Нам было стыдно, очень стыдно, что только мы уцелели. Если уцелел кто-то еще, он, должно быть, чувствовал то же самое. Нам было стыдно, что мы оставляем людей без помощи, что берем все, что нам нравится, что обкрадываем тех, кто не может за себя постоять. Мы всегда подозревали, что мы трусы и лжецы, отъявленные лгуны, и когда обнаружили, что наши подозрения оправдываются, мы испытали не облегчение, а ужас. Если Природа, устроив Конец, собиралась таким образом наказать нас, чтобы мы знали свое место, мы его узнали. Если раньше и оставались какие-то сомнения, теперь все стало ясно.
Нас связывал стыд. Утром мы погуглили татуировки в домашних условиях и вскипятили в кастрюле швейные иголки. В хмельной скорби мы набили маленькие молнии у себя на руках около запястий, чтобы запечатлеть наш союз. Потому что Неистовому Коню было видение, что он будет удачлив в битве, если никогда не будет подбирать трофеи на поле боя, и, чтобы не забыть об этом, он вытатуировал знаки молний между ушей своего коня. Бей быстро, бей первым.
Самое главное, говорили мы себе, — это никогда не останавливаться, все время идти вперед, даже если прошлое зовет нас назад, к тем временам и местам, куда нас все еще тянуло, о которых мы пели в спокойные минуты. Ущелья между офисных зданий на Пятой авеню. Японские и швейцарские бизнесмены, прогуливающиеся по Брайант-парку, попивая горячий шоколад. Вечернее солнце, которое светит в окна наших контор в центре города, когда уже настает время предаваться вечерним удовольствиям: легкий ужин на кухне, телевизор, пара коктейлей с друзьями.
По правде говоря, в Начале меня с ними не было. Меня не было там во время всех этих поисков в гугле, грабежа Walmart, торжествующей стрельбы и внезапной повальной татуировки. Я была последней, кто выбрался из Нью-Йорка, последней, кто присоединился к группе. Когда они нашли меня, инфраструктура уже развалилась. Интернет канул в бездну, электричество отключилось, а путешествие к Комплексу уже началось.
Сначала они заметили ностальгически желтое нью-йоркское такси, остановившееся на обочине в Пенсильвании. На дверце было так и написано — «Такси Нью-Йорка». Это был «Форд-Краун-Виктория», старая модель, которую почти никто уже не использовал. Потом Боб сказал мне, что впечатление было такое, будто я приехала на сломанной машине времени прямиком из восьмидесятых. Это был мой пропуск. Автомагистрали были забиты брошенными автомобилями, но они никогда не видели в глуши нью-йоркского такси с включенным счетчиком и дальним светом. Я сидела на заднем сиденье, обезвоженная и почти без сознания. Говорить я не могла.
На самом деле я оставалась в городе, пока это было возможно. Все это время я подсознательно ждала, когда настанет мой черед: когда я подхвачу лихорадку, как все остальные. Но ничего не произошло. Я ждала и ждала. И до сих пор жду.
1
Конец начинается, когда еще никто ни о чем не подозревает. Все идет как обычно. Сразу после работы я поехала к своему бойфренду в Гринпойнт. Мне нравилось оставаться у него в жаркие летние ночи, потому что ночью в подвале было прохладно и сыро. Мы приготовили ужин — жареные овощи с рисом. Приняли душ и стали смотреть кино прямо на стене.
Мы смотрели «Манхэттен», который я раньше не видела, и хотя старый пень Вуди Аллен в роли любовника юной Мариэль Хемингуэй выглядел довольно-таки отталкивающе, первые кадры с видами Нью-Йорка под музыку Гершвина мне очень понравились; а еще мне понравилась та сцена, где Вуди Аллен и Дайан Китон промокли под дождем в Центральном парке и спрятались в Музее естественной истории, окутанные пещерной тьмой планетария. Глядя на Нью-Йорк на экране, я как будто увидела его в первый раз, таким, как в школе: романтичным, потрепанным, не вполне благоустроенным, полным надежды. Я ощутила тоску по иллюзии Нью-Йорка, а не по тому реальному городу, в котором прожила пять лет. Когда кино кончилось, мы выключили свет и лежали рядом на матрасе, и я размышляла о том, что Нью-Йорк, наверное, единственное место, в котором люди живут в своем воображении задолго до того, как переезжают сюда на самом деле.
Я говорила что-то в этом роде ему, бесформенному облику, лежащему рядом со мной в темноте, но он прервал меня и сказал:
— Послушай. Посмотри на меня. Мне надо тебе кое-что сказать.
Его звали Джонатан, и он любил тусовки. Нет, не так. Его звали Джонатан, и он любил сорить деньгами. У него был собственный ноутбук, кофемашина и проектор, все остальное он арендовал. Он питался воздухом и пылью. Мы встречались почти пять лет, почти столько же, сколько я работала в конторе. Джонатан не работал, в смысле — не ходил на работу. Он подхалтуривал в разных странных местах, а в остальное время писательствовал. Поскольку почти никаких обязательств ни перед кем у него не было, он жил как придется и работал, когда удавалось что-то подыскать. Однажды его нанял закрытый клуб на Уолл-стрит — лупить за деньги бизнесменов среднего возраста. Я любила забирать в ладони его лицо, отмеченное печатью озабоченности, неутолимого беспокойства.
— Ну, — сказала я, — в чем дело?
Он вынул изо рта капу, но не положил ее в кружку на полу, а оставил в руке. Значит, разговор не будет длинным. Он сказал:
— С меня хватит Нью-Йорка.
— Что, тебе не понравилось кино?
— Я серьезно говорю. И ты побудь серьезной хоть раз.
— Я всегда серьезная, — ответила я невозмутимо. — Так когда ты уезжаешь?
Он помолчал.
— Через месяц. Том отплывает…
Я села и попыталась посмотреть на него, но взгляд не фокусировался.
— Постой, что это ты такое говоришь?
— Я говорю, что уезжаю из Нью-Йорка.
— Нет, ты говоришь, что бросаешь меня.
— Это не… — он поглядел на меня. — Ладно. Я тебя бросаю.
— Так бы сразу и сказал.
— Дело не в тебе.
— Ну.
— Дело не в тебе, — сказал он и схватил меня за руку. — Дело в этом месте, в этом городе, который превращает личность неизвестно во что. Мы говорили об этом.
В прошлом году Джонатан все больше и больше разочаровывался жизнью в Нью-Йорке. Что-то вроде: город Нью-Йорк сраный, скучный и утомительный, все его прелести такие же фальшивые, как и претензия на подлинность. Очереди слишком длинные. Чего ни коснись, все — символ статуса, и все стоит слишком дорого. Толпы пижонов, которые готовы выстаивать огромные очереди, чтобы испробовать экзотический
