Голубиные перья. Рассказы - Джон Апдайк
Он увлекся и ушел далеко от Макбета и его монолога. Ехидным учителям всегда доставляло удовольствие рассказывать ему, что ребята нарочно втягивают его в разглагольствования. Он взглянул на Джеффри. С безразличным видом мальчик рисовал в своем блокноте какие-то каракули. Мистер Проссер закончил так:
— Последняя пьеса, написанная Шекспиром, — это необыкновенная поэма под названием «Буря»[2]. Возможно, кто-нибудь захочет подготовить по ней доклад к нашему следующему уроку по домашнему чтению, к десятому мая. Вещь небольшая…
В классе царило веселье. Барри Снайдер обстреливал доску дробью, при этом поглядывая на Брута Янга — оценит или нет?
— Еще выстрел, Барри, — сказал Марк Проссер, — и за дверь!
Барри покраснел, пытаясь за довольно глупой улыбкой скрыть искреннее смущение, не спуская, впрочем, взгляда с Брута. Девица, что сидела на последней парте, красила губы.
— Алиса, уберите это, — сказал Проссер, — вы не в косметическом кабинете!
Сежак, польский мальчик, тот, что работал по ночам, спал. Его щека, прижатая к парте, побелела, а губы обвисли. Первым побуждением Марка Проссера было не трогать его. Однако, как ему показалось, это было продиктовано не искренней добротой, а самолюбованием: этакая добренькая поза, в которой он иногда заставал сам себя. И, кроме того, одно нарушение дисциплины повлекло бы за собой другое. Он медленно подошел к парте, где сидел Сежак, и потрепал его по плечу. Мальчик проснулся.
На передних партах разрастался шум.
Питер Форрестер шептал что-то Глории, пытаясь рассмешить ее. Но лицо девочки оставалось холодным и торжественным. Казалось, у нее в голове родилась какая-то мысль, казалось, слова Марка Проссера что-то пробудили в ней. Взяв себя в руки, Марк сказал:
— Питер, судя по всему, вы что-то хотите сказать в подтверждение ваших теорий?
Питер учтиво парировал:
— Нет, сэр. Честно говоря, я не понял монолога. Простите, сэр, что же все-таки он означает?
Столь странная просьба и простодушное признание потрясли класс. Светлые, круглые лица, полные желания в конце концов понять монолог, обратились к Марку. Он ответил:
— Не знаю. Я надеялся, что мне об этом расскажете вы…
В колледже подобное заявление, сделанное профессором, прозвучало бы весьма эффектно. Публичное самосожжение профессора во имя творческого сближения преподавателя и студента, совершенное с такой помпой, произвело бы большое впечатление на группу. Однако для 11-го «Д» невежество учителя словно дыра в крыше, непорядок. Казалось, будто Марк одним движением руки разрубил сорок туго натянутых нитей, с помощью которых он держал на привязи сорок лиц. Головы завертелись, глаза опустились, зажужжали голоса.
— Тише! — крикнул Проссер. — Я обращаюсь ко всем. Поэзия — это вам не арифметика. В ней не существует однозначных ответов. Я не желаю вам навязывать свое мнение, я здесь не для этого…
Безмолвный вопрос: «А зачем же ты здесь?» повис в воздухе.
— Я здесь, — сказал он, — затем, чтобы научить вас думать.
Поверили они ему или нет, было неясно, но так или иначе немного успокоились. Марк решил, что теперь он может вновь войти в свою роль: «я тоже человек». Усевшись на край парты, он начал дружески, доверительно:
— Ну, по-честному, неужели ни у одного из вас нет каких-то своих мыслей по поводу этих строчек, которыми вы бы хотели поделиться с классом, со мной?
Чья-то рука со скомканным платком в цветочках неуверенно потянулась вверх.
— Выкладывай, Тереза, — сказал Проссер, — валяй!
Тереза была робкой и запуганной девицей.
— Они напоминают мне тени от облаков!
Джеффри Лангер засмеялся.
— Веди себя прилично, Джеффри, — тихо сказал Марк Проссер, а затем во всеуслышание: — Благодарю, Тереза! Мне кажется это интересным и ценным наблюдением. В движении облаков действительно есть нечто медленное и монотонное, что ритмикой вызывает у нас ассоциацию со строкой «завтра, завтра, завтра…». А вот интересно, вам не кажется, что эта строка серого цвета?
Не было ни согласившихся, ни возразивших. А за окнами быстро сгущались настоящие облака. Блуждающие солнечные пятна проникли в класс. Грациозно поднятая над головой рука Глории покрылась золотом.
— Глория, — вызвал ее Проссер.
Она отвела свой взор от чего-то, что лежало на парте. Лицо ее залилось краской.
— А мне кажется, Тереза очень здорово сказала, — произнесла она, глядя в сторону Джеффри Лангера. Джеффри фыркнул вызывающе. — А еще я хотела спросить: почему так сказано — «дни ползут»?
— Словом «ползут» Шекспир хотел подчеркнуть обыденный смысл повседневной жизни, ну, скажем, такой, какую ведет бухгалтер, или клерк в банке, или учитель, — сказал Марк, улыбаясь.
Она не ответила на его улыбку. Беспокойные морщинки испещрили ее прекрасный лоб.
— Но ведь Макбет дрался в войнах, убивал королей, да и сам он был королем. И все такое… — сказала она.
— Да, но именно эти свои действия Макбет клеймит, говоря, что в них нет смысла. Понимаете?
Глория покачала головой:
— И потом, вот еще что меня смущает… Ну, вот скажите, разве это не глупо: идет битва, только что скончалась жена, а Макбет стоит и разговаривает сам с собой, и все такое…
— Не думаю, Глория. Независимо от того, как быстро происходят события, мысль течет еще быстрей…
Ответ был неубедителен. Это стало ясно всем и без Глории, которая, как бы размышляя про себя, но достаточно громко, чтобы услышал весь класс, сказала:
— Все это как-то по-дурацки…
Марк сжался под пронзительными взглядами учеников; они, казалось, видели его насквозь. Он взглянул на себя их глазами и вдруг понял, как нелепо он выглядел: в старомодных очках, руки в мелу, волосы разлохмачены, запутавшийся весь в своей литературе, где в трудные минуты король бормотал никому не понятные стихи… Только сейчас он неожиданно оценил их потрясающие терпение и доверчивость, было великодушно с их стороны, что они не подняли его на смех. Он опустил глаза и попытался стереть с пальцев мел. Воздух в классе казался процеженным, такая стояла неестественная тишина.
— Уже много времени, — промолвил Марк наконец. — Начнем чтение отрывка, того, что вы учили наизусть. Бернард Ямилсон, начинайте.
У Бернарда не все было в порядке с дикцией, и отрывок он начал так:
— Завтва, завтва… завтва…
Хорошо хоть класс изо всех сил сдерживался, чтобы не расхохотаться. Против имени Бернарда в журнале Проссер поставил «отлично». Он всегда ставил
