ХРОНИКА ОДНОЙ СМЕРТИ, ОБЪЯВЛЕННОЙ ЗАРАНЕЕ - Габриэль Гарсия Маркес
Последним воспоминанием матери о сыне были его торопливые шаги по спальне. Он разбудил ее, пытаясь на ощупь достать из аптечки в ванной таблетку аспирина; она зажгла свет и увидела его в дверях со стаканом воды в руке — таким ей предстояло запомнить его навсегда. Тут-то Сантьяго Насар и рассказал ей про свой сон, но она не придала значения деревьям.
— Птицы — это всегда к здоровью, — сказала она.
Она смотрела на него из того же гамака, лежа в той же позе, в которой я нашел ее, изможденную дотлевающей старостью, когда вернулся в этот богом забытый городок, чтобы попытаться заново сложить разбитое зеркало памяти из множества разлетевшихся осколков. Она уже с трудом различала очертания предметов даже при полном свете, к ее вискам был приложен компресс из целебных листьев — от вечной головной боли, которую оставил ей сын, когда в последний раз прошел через спальню. Она лежала на боку и, цепляясь за веревки в изголовье гамака, силилась приподняться, а в полумраке висел запах крестильной купели, который поразил меня в день преступления.
Едва я появился в дверном проеме, как она приняла меня за свое воспоминание о Сантьяго Насаре. “Он там же стоял, — сказала она мне. — В белом льняном костюме, стиранном в простой воде, потому что кожа у него была такая нежная, что не выносила шуршания крахмала”. Она долго сидела в гамаке, жуя семена кардамона, — до тех пор, пока ей не перестало казаться, что вернулся ее сын. Потом вздохнула: “Он был мужчиной моей жизни”.
Я увидел его в ее памяти. В последнюю неделю января ему исполнился двадцать один год, он был стройным и светлокожим, с арабским разрезом глаз и вьющимися волосами отца. Он был единственным ребенком от брака, заключенного по расчету и не знавшего ни мгновения счастья, но сам казался счастливым — и при отце, пока тот внезапно не умер тремя годами раньше, и оставаясь с матерью — до понедельника своей собственной смерти. От матери он унаследовал инстинкт. От отца с малолетства перенял умение обращаться с огнестрельным оружием, любовь к лошадям и секреты выучки ловчей птицы, от него же перенял и умение сочетать храбрость с осмотрительностью. Между собой отец и сын говорили по-арабски, однако не в присутствии Пласиды Линеро, чтобы та не чувствовала себя лишней. В городке их никогда не видели при оружии, лишь однажды они привезли своих ручных соколов — чтобы показать искусство соколиной охоты на благотворительной ярмарке. Смерть отца вынудила сына по окончании средней школы прервать образование и взять на себя управление семейной асьендой. Характер у Сантьяго Насара был легкий — веселый и миролюбивый.
В тот день, когда его собирались убить, мать, увидев сына во всём белом, подумала, что день-то он и перепутал. “Я напомнила ему, что был понедельник”, — сказала она мне. Но он объяснил ей, что надел парадный костюм на всякий случай — вдруг удастся поцеловать перстень епископа. Она не проявила ни малейшего интереса.
— Да он и с парохода-то не сойдет, — сказала она ему. — Пошлет, как всегда, благословение по долгу службы, да и поплывет, куда плыл. Он этот городок ненавидит.
Сантьяго Насар знал, что она права, но помпезность церковных обрядов действовала на него неотразимо. “Это как кино”, - сказал он мне однажды. Его мать, в отличие от него, волновало в прибытии епископа единственное — чтобы сын не попал под дождь, потому что ночью она слышала, как он чихал во сне. Она посоветовала ему взять зонт, но он лишь махнул ей на прощанье рукой и вышел из комнаты. Она видела его в последний раз.
Виктория Гусман, кухарка, уверяла, что дождя не было ни в тот день, ни вообще в том феврале. “Наоборот, — сказала она во время нашей беседы незадолго до ее смерти, — солнце начинало палить даже раньше, чем в августе”. Она разделывала к обеду трех кроликов, стоя в окружении изнывающих от нетерпения собак, когда в кухню вошел Сантьяго Насар. “Каждое утро с таким лицом вставал, будто ночью невесть чем занимался”, -вспоминала Виктория Гусман без всякой любви. Дивина Флор, ее дочь, у которой только начиналась пора цветения, подала Сантьяго Насару чашку кофе без сахара, добавив туда тростниковой водки, — как и всегда по понедельникам, — чтобы помочь ему справиться с перегрузками минувшей ночи. Громадную кухню с шепчущим пламенем плиты и спящими на насестах курами наполняло дыхание тайны. Сантьяго Насар разжевал еще одну таблетку аспирина и начал долгими глотками пить кофе, он сидел и о чём-то неторопливо размышлял, не сводя взгляда с двух женщин, потрошивших у плиты кроликов. Несмотря на свой возраст, Виктория Гусман хорошо сохранилась. Девушка же, пока еще немного угловатая, казалось, задыхается от натиска гормонов. Сантьяго Насар схватил ее за руку, когда она подошла забрать у него пустую чашку.
— Пора уж тебя объездить, — сказал он ей.
Виктория Гусман показала ему окровавленный нож.
— Оставь ее, красавчик, — серьезно приказала она ему. — Из этого колодца тебе не пить, покуда я жива.
Саму ее совратил Ибрагим Насар в расцвете девичества. Несколько лет он предавался с ней тайным любовным утехам в стойлах асьенды и привел в свой дом прислугой, когда страсть угасла. Дивина Флор, ее дочь от мужа, появившегося позднее, считала себя предназначенной для тайного ложа Сантьяго Насара, и эта мысль заранее заставляла ее трепетать. “Такого мужчины, как он, не рождалось больше”, - сказала она мне, тучная и увядшая, окруженная детьми от других Любовей. “Вылитый папаша был, — перебила ее Виктория Гусман. — Такое же дерьмо”. И всё же невольно вздрогнула при воспоминании об ужасе, который охватил Сантьяго Насара, когда она выскребла кроличьи внутренности и швырнула собакам еще дымящиеся кишки.
— Не будь дикаркой! — сказал он ей. — А если бы это был человек?
