Самый жаркий день моего кота - Надир Юматов
Так вот оно что, снизошло на меня озарение. Оказывается, я уже умер. Что может быть хуже в таком случае? Да ничего. А лучше? Смерть — последняя ступень ада, за которой следует рай. И вот я наконец-то попадаю в свой долгожданный рай (у каждого должен быть свой рай, ибо общий рай — это ад кромешный). В моем раю много-много снега, преизбыточно много, снег повсюду и везде куда не глянь; я стряхиваю с себя снег и ловлюсь на мысли, что должно быть давно стою тут как вкопанный, судя по бугристому слою снежных погон на моих голых плечах. Смотрю на заснеженное ослепительно-белое полотно, тянувшееся вдаль до горизонта, и не понимаю, почему мне все еще жарко. Я оборачиваюсь и вижу продолжительный ряд покрытых снегом кустарников высотой мне по грудь. Приглядевшись, замечаю нагую девушку. Все, что было у нее из атрибутики — лишь ведерко в правой руке, золотистые волосы по плечи и большое количество коричневых точек по всему слаженному телу, покрытому каплями пота. Несмотря, что она все время была повернута ко мне спиной, много ума не потребовалось догадаться, что это была Настя — а кто еще может вторгаться в мой рай? Я настороженно пошел в ее сторону. Когда я подошел к ней совсем близко, в моей руке неожиданно появилось голубое пластмассовое ведерко, прям как у нее, с белой дугообразной ручкой. На свое имя, Настя почему-то не откликалась. Медленно следуя за ней, переходящей от куста к следующему, я попробовал еще пару раз окликнуть ее, но — безрезультатно. В конце концов, я решил не отвлекать ее от «важного» дела и просто принялся подражать ей.
Мы стряхивали с ветвей комья снега и срывали спрятавшуюся под ним бардовую вишню. По логике вещей мы должны были собирать ягоду в ведра, но нам было так жарко, что мы закладывали ее себе в рот — в целях утолить жажду. Уплетя с десяток горстей, я спросил Настю, чувствует ли она вкус этой вишни, поскольку, сам не ощущал ничего. Но она трубно выплевывала косточки, и ни в какую не желала отвечать мне. Тут я психанул:
— Так ты ответишь мне, либо я сейчас уйду? — сказал я ей с некой обидой в голосе.
Наконец-то она повернулась, и я увидел фасад — и я не ошибался, это действительно была Настя. Иступлено осмотрев мое лицо, она высвободила ведерко и расхохоталась, держась при этом за живот и прикланиваясь.
— Что смешного? — возмутился я.
После этих слов она посмотрела на меня еще раз и опять начала ухахатываться. Меня обуяла беспомощность, я не понимал каким способом можно заставить ее перестать смеяться надо мной.
— Это правда — утвердительно сказал я, неподвижно смотря в одну точку между стопами своих ног — я настолько жалок и нелеп, что все чего я достоин, слышать — лишь твои язвительные насмешки в мою сторону.
Мне стало себя жалко. Я неожиданно захныкал и сразу почувствовал, как все лицо покрыли холодные слезы. Наверняка, в этот момент, со стороны мы выглядели с ней как пошлая иллюстрация маниакально-депрессивного психоза.
— Знаешь — продолжил я, успокоившись и снисходительно смотря теперь на то, как Настя, всем своим существом содрогается от смеха — груз вины на моих плечах, за все прожитое и сделанное мной настолько тяжел, что без тебя, мне бы точно не справиться. Всякий раз, когда муки совести настегают меня врасплох и все что мне остается — упасть, свернуться эмбрионом и, прикусив как тряпку зубами предплечья, зажмурить глаза перенося эту боль, я представляю рядом только тебя родная. Черт возьми, Настя! Ты единственное, что осталось во мне светлое, яркое. Твой свет затмевает собой мое мерзкое прошлое, как солнечные лучи затмевают созвездия днем, как бы я не ненавидел это проклятое солнце… Моя любовь к тебе кристально чиста: ее величие, ее подлинность, ее полнота, позволяют мне дышать, мыслить и к чему-то стремиться — существовать одним словом. Только ты говоришь мне, что я не плохой человек, что я не мразь, что, во всяком случае, есть еще хуже, чем я, и многие из них счастливы. Как ты можешь теперь смеяться надо мной? Ну, зачем, Насть?! Зачем?!
Мои ноги подкосились, я свалился набок, подтянув колени к груди. Мое ведерко упало в снег, неподалеку. Настя тут же ринулась ко мне; она упала рядом со мной на колени, толчком перевернула меня навзничь и оседлала. Она склонилась над моим лицом. Кончики волос ее, должно быть, щекотали мои щеки, но я ничего не чувствовал.
— …какой же ты дурак. Какой же ты дурак — повторяла она настойчиво, глядя мне в глаза — твое лицо все вымазано вишней — вот с чего я смеюсь. Боже, какой же ты дурак!..
Услышав это, мне захотелось продолжить плакать, но только уже от счастья. Боже, какой же я дурак! Мои губы растянулась.
В ответ на мою улыбку она поцеловала меня, но я опять ничего не почувствовал — и Настя, кажется, поняла это. Она выдавила розовый язык, медленно прикоснулась им к моему подбородку, и словно потеряв разум, стала в безрассудных направлениях слизывать с меня засохший вишневый сок. Делала она это очень быстро и ненасытно; ее шершавый язык был единственным, что я за все время тактильно смог ощутить. Мои руки как будто были прикованы к земле, и мне недоставало сил, чтобы прикоснуться к Настиной голове, как бы мне этого не хотелось в тот момент, когда ее язык перестал блуждать по всему лицу и сконцентрировался на моем носе — мне становилось очень щекотно. Спустя некоторое время, до меня дошло, что Настя и не собирается заканчивать лизать мои ноздри — она решилась заниматься этим до скончания времен. Я безгранично люблю ее, но всему есть предел. Я попытался расшатать свою окоченевшую голову, но сразу понял, что голова — целиком, вне моей власти. Тогда я решил сконцентрировать все свои