Остановись, мгновенье… - Виктория Самойловна Токарева
Коммунальная квартира
Квартира, в которую въехала Соня, состояла из четырех комнат. В каждой комнате – семья.
Напротив нас жила женщина неопределенного возраста. По имени ее никто не называл, все звали «Рыжая». Она красилась в рыжий цвет.
До моего приезда Рыжая жила с мужем Яшей, но потом Яша пропал. Он ушел к молодой, которая родила ему ребенка. Престарелый Яша стал отцом. Ребенок плюс молодая жена – серьезный перевес не в пользу Рыжей.
Рыжая ходила подавленная. Однажды я случайно подслушала ее телефонный разговор с бывшим мужем. Она уговаривала Яшу вернуться. Меня поразили ее нежные молодые интонации. Рыжая напоминала Яше золотые времена, когда они оба бродили под покровом любви.
Яша не поддавался. Прошлое ушло в прошлое. Рыжая плакала возле телефона. Ее любовь похоронили, зарыли в землю, а любовь еще жива и вопиет.
Я в это время находилась в ванной комнате, невольно слышала разговор и удивлялась: как может такая старая и некрасивая любить сама и рассчитывать на ответное чувство?
Яшу я однажды видела: возрастной, приземистый еврей в каракулевой шапке «пирожок». Не Ромео. И надо же, кто-то на него польстился. Чудеса.
Иногда Рыжая уезжала в Крым, к больному брату. Комната целый месяц стояла пустой. Яша давал ключи своим друзьям – старым прелюбодеям, и они приводили в комнату подруг низкой социальной ответственности (современное выражение). А если попросту, дешевых шлюх.
В это время кто-то обязательно находился на кухне и видел, как по коридору шествует грешная пара: баба, похожая на метлу, и мужик – копия Яша, такой же приземистый и в таком же «пирожке».
Смотреть на это было стыдно. И противно, когда твое жилище превращают в бордель, пусть даже временный.
Рыжая возвращалась. Бордель прикрывался. Ей никто ничего не говорил. Она не знала.
Однажды Рыжая получила письмо из Крыма. Жена брата сообщала, что больше она не останется с больным человеком. Пусть Рыжая забирает его в Москву, поскольку один он оставаться не может.
Рыжая пришла в ужас. Присутствие брата-инвалида буквально зачеркивало ее жизнь. Но делать нечего.
Брат появился в нашей коммуналке. Большую часть времени он находился в комнате, но иногда выходил погулять в коридор. Это был мужчина непонятного возраста – от сорока до семидесяти. Лицо отражало отсутствие всякой мысли. Видимо, мозг не работал.
Он стоял слегка под углом, пробовал ходить, иногда громко пукал и после этого пробегал вперед несколько шагов. Сие напоминало запуск космической ракеты. Из хвоста вылетает жар, после чего ракета устремляется ввысь.
Рыжая его жалела. Я видела, как она готовит ему диетическую еду: морковь, яблоки, сливки. Должно быть, это вкусно. Рыжая вообще была рукастая, опрятная, ответственная – идеальная жена. Потеряв мужа, она потеряла смысл жизни. Больной брат в какой-то степени восполнил этот смысл.
Соседи не играли никакой роли в моей жизни. Почему я пишу о них так подробно? Потому что далекое прошлое помнится гораздо ярче и отчетливее, чем близкое вчера и позавчера. Это особенность человеческой памяти.
Рядом с нашей комнатой жила семья из четырех человек: Шурочка, ее муж Владик и двое маленьких детей.
Работал один Владик. Он всегда ходил в белой рубашке под галстук, из чего я сделала вывод: Владик – чиновник. Он был высокий, красивый, породистый, вполне молодой. Я ему нравилась. Шурочка это видела и бесилась.
Я ничего не замечала. Я была влюблена в своего мужа, и другие мужчины для меня не существовали. Так что перед Шурочкой я была чиста, как капля росы на траве.
Однажды я приобрела шапку из рыси. Вышла на кухню показать себя во всей красе. На кухне стоял Владик. Я спросила:
– Красиво? – и повернулась вокруг своей оси.
– Ты еще юбку задери, – предложила Шурочка.
– Зачем? – не поняла я.
– Покажи, как там: красиво или не очень?
Соня пробовала борщ. Рот ее был занят. Она промолчала.
Владик за меня не вступился, и правильно сделал. Зачем подливать масла в огонь?
Я посмотрела на всю эту компанию и сказала:
– Какие вы все противные! – и удалилась в свою комнату, исполненная достоинства.
Соня вошла следом. Я думала, она будет ругать меня за грубость, но у Сони было хорошее настроение и приветливое лицо. Она все понимала: Владик – бабник, Шурочка – на страже своих границ, как пограничник, а я – чистый лист, на котором еще никто и ничего не написал.
Мой жизненный опыт был неглубокий и прозрачный, как вода у берега. Впереди – бескрайнее пространство, а также огонь, вода и медные трубы. Но я об этом еще ничего не знала.
Иногда Шурочка не желала готовить, а заказывала обед в ресторане «Баку». Ей приносили на дом изысканные блюда с мусульманским акцентом. Запах мяса, жаренного на углях, растекался по всей квартире. Сонечка недоумевала: откуда такое барство? Одна зарплата Владика на семью из четырех человек, не всегда получается свести концы с концами. А тут – ресторан, да еще на дом… Откуда столько гонора у людей с голым задом?
Я думаю, Соня немножко завидовала. Она не могла позволить себе такое даже в мыслях. А Шурочка – позволяла. Это был ее протест против наезженной колеи. Шурочке надоедало тащиться, как лошади, запряженной в телегу, и ничего не видеть вокруг. Время от времени лошадь останавливалась и переворачивала телегу. А иногда и вовсе вырывалась из упряжки и скакала по дорогам и по заснеженным полям.
Шурочка далеко ускакать не могла. Семья. А Владик ускакал в конце концов.
Это случилось после того, как мы съехали с улицы Горького. Он звонил мне по новому телефону, хотел поговорить. А я каждый раз не понимала: о чем мне с ним разговаривать? С Шурочкой или без Шурочки он был мне неинтересен.
Теснота и бедность ничему не мешали. Но я понимала: надо что-то делать. Надо карабкаться. Какое-то время можно жить так, но не всегда.
Я устроилась работать учительницей пения в подмосковной, практически сельской школе. Директор школы – сорокалетний осетин – взял меня на работу по двум причинам. Первая причина – вакансия, свободное место. А вторая причина – мои двадцать два года.
Осетин был всегда небрит, и казалось, что на его щеках – зеленоватая плесень.
Я не понимала, чего он от меня хочет, зачем вызывает в свой кабинет. Он тем не менее
