Ад бесконечных страданий - Максим Ставрогин
Я закашлялся и остановился. Больше не писал. Мне стало ещё хуже. Я посмотрел на мою прекрасную Эди, даже мёртвой она была идеальна, как белый кролик посреди пылающего ада Аби Дзигоку. Я посмотрел на неё и сам не заметил, как сжал свои руки на этой тонкой шее. Как приятно и сладостно было давить на эти тонкие артерии, на эту недрогнувшую плоть. Мне хотелось убить её ещё раз, но в этот раз вместе с ней умер бы и я. Всё стало бы хорошо. Я бы окончил свой позор с хрустом прекраснейшей из шей. Но в тот момент я огляделся и увидел на тумбочке старый оборванный ремешок, на котором когда-то пытался повеситься. Его вид меня будто протрезвил. Я разжал руки и безвольно упал на пол.
— Я сдаюсь. Какая всё это глупость, какая постыдная нелепость… Как ни кричал, как ни надрывал глотку, а всё равно не сумел написать так, как надо было. Даже на это сил не хватило. Я сдаюсь.
Так я бросил писать и упал на нерасстеленный диван. Но спать было страшно, и куча мыслей роилась в моих волосах, как зудящие вши, так что я пошёл наружу. Ночью все эти улицы, если не вдыхать зимнего воздуха, казались всего лишь продолжением моей комнаты. Мне хотелось курить, но купить сигарет было негде, и я просто выдыхал пар в сторону тусклого неба. На всей его бесконечной простыне было всего-то десятка два звёзд, не больше.
— Знаешь, я так жалею, что выжил.
— Когда? — спросила моя поэтическая нежить, зачарованно рассматривающая замёрзшее тело божьей коровки на тёмной ветке придорожного куста.
— Да во все разы, — задумчиво отвечал я. — Когда оборвалась петля; когда чуть не утонул; когда двухгодовалым ребёнком меня несли через буран с температурой около сорока градусов, даже не зная, куда идти. А сейчас я особенно жалею о том случае, когда мне было восемь или девять лет. На самом деле, я о нём почти забыл. Но вот сейчас вспомнилось. Видимо, даже в те времена я уже был отмечен меланхолией. Отца не было, а мать всегда была так занята… в те годы я ещё пытался получить её внимание, хоть и не удавалось. Много-много раз пытался. Помню, в какой-то день я также подбежал к ней, а она что-то там возилась в счётчиках с горячей водой, и мне хотелось рассказать ей что-то такое крутое, что меня будоражило, как отражение луны в озере, в котором мы купались по ночам. Конечно, она отмахнулась от меня, а я всего лишь ребёнок и так сильно обиделся, что попытался зарезать себя, хах, — впервые за эту ночь я рассмеялся, и улыбка появилась на моём лице от сиреневатого чувства ностальгии. — Что может быть нелепее, чем вид восьмилетнего парнишки с ножом в руках, направленным на тощий живот? Но даже в тот раз мне не хватило смелости: осталась лишь малюсенькая царапина. Было бы очень глупо ребёнку погибнуть таким образом… но теперь я так сильно жалею, что выжил.
Я бродил между домов, забыв их облик, забыв их смысл. В последнее время всё чаще мир вокруг меня лишался всяких смыслов, значений и ассоциаций. И тогда я видел подлинные существования вокруг себя. Пожалуй, о чём-то похожем писал Сартр в своей «Тошноте», но если там Антуана буквально тошнило от этого чувства, то я давно научился игнорировать это наглое и броское существование предметов. Я видел, насколько безразличен миру, и пытался отвечать ему тем же. Если лишить дерево всех тех эйдосов, что мы на него наложили, то оно становится таким наглым и эгоистичным бельмом на глазу.
Наверное, в эту ночь я ещё мог прийти в себя, если бы так и остался один на один с Эди, но на дороге, в четыре утра, между мертвенно-серых хрущёвок мне встретился человек. Живой, лысый, с нелепой бородкой и гусиной формой головы, он жутко напоминал мне моего преподавателя по философии. Меня захлестнуло беспокойство, и сбилось дыхание. Перед глазами, как наяву, я видел, как подхожу к этому человеку, хватаю его за капюшон и несколько раз бью лицом о бетонный блок между нами. Он недоумевающе кричит, но я продолжаю яростно опускать его уродливое лицо на металлическую скобу, разбивая тонкий слой льда помесью зубов, крови и слюней. Потом я бросаю его на землю и пинаю ногами. Я пинаю его настолько безумно, что сам себя боюсь до слёз. Но страх этот настолько сильный, что я просто не могу остановиться, и рыдая продолжаю забивать ни в чём неповинного человека, как собаку на охоте. Не выдержав этого наваждения, я побежал прочь, проскочил сразу несколько улиц, а когда выдохся, упал лицом в рыхлый сугроб. Меня вырвало. Конечно же, заметив всю это комедию, луна скосилась с неба и обратилась насмешливым лицом с пустыми глазницами.
— Тебе настолько невыносимо видеть это лицо, что ты готов избивать любого, похожего на него?
— Ты сама
