Angst - А. Винкаль
Звонит телефон, и чей-то безучастный голос сообщает о приезде. Она бросает на прощание: «Будь осторожнее». А я плачу внутренне от злобы и бессилия; я жил каждый миг, каждую секунду волнением чувства. Кто виноват: недостаточная страсть или чрезмерная сдержанность? Я кидаюсь ей на плечи, кротко прощаюсь. Никогда, никогда я не любил её, зато как хотел! И ни одна она такая была. Ни одна такая есть. Но сейчас – она, образ чувственности, и мне хочется знать её. Не её саму, но её сокровенную страсть жизни, что волнует всякий раз моё живое существо.
Было давно за полночь, когда я возвращался домой. Голова моя тяжелела с каждым новым шагом. Стены, гостиная, мебель – всё плыло перед глазами, и я зажмуривался, но вместо черноты видел перед собой лиловые пятна, мутные, дымчатые. Где-то за пеленой этой дымки скрывалось её лицо. Ни следа робкой стыдливости, ни тени скромности. Каждая черта этого лица была столь растушёвана, что трудно разобрать того, что скрывалось за ней: пожалуй, сильная воля к жизни, изредка выступающая темными проталинами из-под слоя напускного жеманства. Но что произойдёт, когда воля эта иссякнет? Не в ней иссякнет, а во мне, ведь и во мне она есть, и в каждом без исключения.
Моё тело во всю длину растягивается на стоящем в коридоре диванчике, и я впадаю в легкую задумчивость; мысли роятся в возбуждённом сознании. В любую единицу времени я могу перестать быть. Мне нисколько не страшно от осознания этого факта. Мне страшно оттого, что я не пережил жизни. Я заткнул её за пояс, эту жизнь. Я решил, что остаюсь точкой, скупой, малюсенькой единичкой, не больше.
21. 12
Ей приходился по вкусу исключительно горячий травяной чай – к её приезду, буквально за полчаса, мне удалось сбегать в ближайший продуктовый магазин и купить там пару коробочек, – кофе, какао она не пила вовсе. Мы сидели неподвижно, совсем одни в четырех обшарпанных стенах, что вот-вот должны были наполниться криками негодования. Детским бессмысленным взглядом она таращилась на меня, теребя пальцами рук какую-то нитку, вырванную из шерстяного покрывала. Мы разговаривали, а именно: порыв претворяли в звук, звук обращали в форму, в форму буквенную – выходила буква, например, «с», – буквы слагали в слова, из слов, как известно, составляли предложения. Всё, как и прежде, текло, преобращалось, возникало, а за тем следовали отсутствие и неизвестность.
– Чтобы выйти из положения, – говорила она, обращаясь как бы вовсе и не ко мне, а куда-то в пустоту комнаты, – я уже подумывала вовсе покинуть этот мир, причём доводы к тому были подобраны великолепные, без тени сомнения. Проработала план – было бы слегка банально, зато безболезненно. Написала всем родным и знакомым письма – вышло очень солидно, из тех, кого вспомнила, получилось около сотни конвертов, уже не помню точную цифру. Одной только матери вышло страницы четыре. Пришлось в итоге всё сжечь. Если честно, я сейчас в одном шаге. Просто из-за усталости, даже не от отчаяния. Не знаю, что меня останавливает…
Разногласия в семье подталкивали её к безрассудным поступкам. Ей страстно хотелось познать состояние отсутствия, а иной раз она боялась его сильнее всего прочего.
– Страх смерти, – отвечал я. – Непонимаемое, непереживаемое, внечувственное, внеопытное завораживает и пугает. Вот твой истинный страх. Вот то, что тебе действительно не дано понять. Знать – знание возможно, но понимание – отнюдь нет. Тебе нужен извечный контроль над моментом. Прогнозирование и ретроспектива – всего лишь аспекты человеческого мышления, не более. Всякое живое существует отдельно взятым мгновением, оно в нем, в этом "раз", в этом "два", – я указал на стенные, громко тикающие в пустой комнате часы. – Однако сознание риска потерять контроль приводит к непомерному ужасу. В человеке это сознание разрослось до исполинских размеров, мучительно переполняет извилины нашего слабенького мозга.
– Но как же… Как же я могу тогда желать этой смерти? Из чего возникает такой странный парадокс?
– Знание, но не понимание. Ты не понимаешь смерти, помышляешь её исключительно в рамках логики и строгого рассудочного анализа. Так, например, ты считаешь, что в своем молодом возрасте уже сумела исчерпать людей: тебе ясны их типы, характеры, эмоции, – какое заблуждение!
– Мы говорили о смерти.
– Мы говорим о твоем скепсисе в отношении всего. Твоё чванство, безосновательная напыщенность… Как ты можешь так легко судить о том, чего никогда не чувствовала, не переживала?
Её лицо искривилось в самодовольной ухмылке. Она помолчала, пристально сощурилась.
– Вот как ты заговорил. Знай же: сегодня я в последний раз у тебя. Это последний раз, когда я смогла заставить себя прийти. Ты обижаешь меня, оскорбляешь беспричинно. О чём ты вообще думаешь, приглашая меня к себе из раза в раз? Мало того, каждая новая встреча обязательно в новом месте. К чему это, скажи?
Я зачем-то огляделся. Это была квартира моей матери. Тесная, двухкомнатная, но ранее обжитая и никем не занимаемая ныне квартира, окнами выходящая с одной стороны на проезжую часть, откуда круглосуточно доносился рокот машин, с другой – на глухой двор, образованный цепью жилых домов. Место сильно отличалось от того, где мы были несколько дней тому назад.
– Я ожидала поддержки, может, любви, – она энергично жестикулировала руками. – Как бы не так. Своими разговорами ты нагоняешь тоску, пытаешь меня испепеляющим взглядом, ожидающим… чего? К чему ты ведёшь? За последние дни окончательно перестала тебя понимать. Я не намереваюсь выслушивать нравоучения. Такой ход событий меня не устраивает. Я попросту устала от тебя.
– Чего ты хочешь?
– Распрощаться. Надеюсь, навсегда.
По коже пробегает озноб. «Распрощаться!» Нет, нет, не так скоро. Отбросим всё, что у меня на уме, перестанем томиться безумным чувством и будем просто любить, сию секунду, прямо сейчас – обман, какой обман, ведь мне этого не нужно. Мои порывы, страсть, идеи – пожалуйста, возьми, дорогая. А любви своей я не растрачиваю, не могу, увы. И я обманываю себя, внушаю, что готов единственно с ней быть, наблюдать её голос, осанку, слова, но нет. Даже смех берёт: сущая клоунада, не более. «Распрощаться!» Я сдерживаю норовящие обнаружить себя слёзы; некому передать того, что было мною услышано. И ужас вовсе не в словах её – ужас в моём безвыходном положении, положении узника. Я сковал себя гнусной, переросшей в нескончаемую тошнотворную тревогу мыслью, а теперь попросту не могу её осуществить, не могу покончить с делом, с которым непроизвольным образом
