Погружение - Георгий Валентинович Жихарев
По роду занятий мне часто приходится отвечать на вопросы с пристрастием. Я заправляю портфельными инестициями в небольшой, но вполне крепкой фирме. Она сложилась вокруг одного из, назовем его легендарным, долгожителей на рынке – он успел и основать одну из первых контор, где все делалось на бумаге, многое под столом и по знакомству, и войти в капитал одного из лидеров индустрии, по нынешним мутным временам, и попасть в опалу, чуть ли не под арест, что еще не худший вариант, снова вознестись уже в другой компании, уйти на верхнем вздохе, стать чиновником на какой-то годик, растеряв одних и приобретя совсем других друзей, и наконец вложить уцелевший капитал и репутацию в тихий угол с видом на парк. Сам он, конечно, отошел от дел давно, появлялся только на больших презентациях. Но всегда поднимал телефон. А звонить приходилось, и по несколько раз на дню. Слушая его совет, я рисовал себе в уме добродушного мафиози, без двух пальцев на руке, с огромным перстнем, почему-то с дурацкой сигарой (он совсем не курил), лысая башка в шрамах, один край рта опущен вниз, ленивое веко, и двойной подбородок. Он никогда никуда больше не торопился. Говорил самые общие фразы, но в них было что-то такое, что роняло семя ответа в моей беспокойной голове. Он всегда говорил мне, что ответ на мой вопрос знаю только я, что его роль – лишь подтолкнуть меня в нужном направлении. Но конечно здесь не все так просто. Обладание правильным ответом не означает его знание. Лишь в процессе формулирования ответов на его простейшие вопросы у меня в голове включалась центрифуга, которая отсеивала все ненужное, мелкие детали, банальности, а также неоправданные риски, те варианты ответов, которые придумывались мной для галочки, для ровного счета, для счастливого числа возможных тропинок. Почему он был мне нужен для этого? Почему я не мог сам поговорить с собой тихим, усталым голосом, который верит в то, что есть правильный ответ, вот этот, да тот самый, что поставлен на второе с конца место? Почему мы вообще постоянно ведем внутренний монолог, как и я сам сейчас, но не можем завести с собой честный разговор? По какой другой причине, кроме подспудного страха перед собственными вопросами и, не приведи господь, ответами. Мириться лучше со знакомым злом…
Когда клиенты, текущие (еще одно прекрасное слово; я так и представлял их себе, как на картинах Дали, текущими – со стола, по спинке абсурдно высокого кожаного кресла, и я сам – с маленькой кружкой, чтобы нацедить себе толику) и интересующиеся, присылали своих подручных с вопросами, я всегда внутренне улыбался. И поднимал перед внутренним взором лотошную карточку, составленную по итогам прошлых визитов. На все шаблонные вопросы были давно отточены шаблонные ответы. Мы играли простой шахматный дебют, расписанный на десятки ходов вперед. Порядок мог быть разным, но мы успешно заполняли мою карточку, пока не заканчивалось отведенное время. Иногда возникала пауза, и мое сердце чуть ускорялось. Я с детства легко краснел, и уже чувствовал, как на шею и по щекам ложатся закатные тени. Конечно, я знал те три-четыре вопроса, которые не то чтобы поставят меня в тупик, но заставят открыться, дать пищу для настоящих размышлений и наблюдений. Как правило, пауза заканчивалась ничем, очередным никчемным вопросом. Но бывало и так, что формула следующего вопроса неуловимо менялась. Мне часто было жаль собеседника – он шел по полю, вооруженный таблицей с тщательно отобранными мной цифрами и лозой, наобум, с верой в некоторую магию скрещенных взглядов. Мне хотелось подмигнуть ему, двинуть бровями, мол, смелее, смелее-е… И если он так и не находил родник настоящего разговора, мне хотелось остановить его жестом, помотать головой, дождаться тишины, и задать наконец нужный вопрос, вздохнуть и развести руками. Конечно, я этого никода не делал, и вообще научился говорить минимум, #ничеголишнего. А после частенько набирал босса.
Набережная закончилась, дорога брала круто влево, оставалось спуститься пологим трактом вниз, а там уже солидно темнела громада нового вокзала. Построили под старину, с какими-то эркерами и колоннами, каменной облицовкой из крупных серых плит. В моде была гнутость и витиеватость строений, этакий вызов традициям, силам притяжения, ветрам и грозам, которых стало как-то больше. Одним словом, в небо тянулись вавилонские башни, одна нелепее другой. Они почему-то сразу представлялись на плакате к пост-апокалиптическому фильму – с разбитыми стеклами, обрушеным остовом, зияющие металлическими ребрами наружу, курящиеся дымом, с каким-то, обязательно горящим, вертолетом в боку. Что посеешь, как говорится. Но вокзалы по-прежнему строили по старым традициям. Кому-то это казалось музейно-дворцовым стилем, с башенками и строгими линиями, а мне они если и напоминали дворцы, то диснеевские – та же доминанта обложки над функцией. Ими было красиво любоваться издалека, но сердце екало каждый раз, когда нужно было, набрав воздуха, нырять в этот человеческий муравейник.
Закатные краски растаяли, пошел снег, еще оставалось время, и я перешел на совсем тихий шаг. Снег приводил меня в приподнятое настроение, переносил в неопределенный момент детства. У меня нет каких-то особенных воспоминаний, связанных со снегом, но где-то в моей голове нейроны, его распознающие, крепко связались с нейронами, отвечающими за меня шести-семи лет. Нет, я не ловил снежинки на язык, но в моих глазах все вокруг обретало налет сказочности, праздника. В фонарных шарах света билась снежная мошкара. Желтые и красные огни улицы мешались с густыми синими тенями, вживую создавая на снежной палитре фиолетовые мазки. Глаза немного слезились на ветру, сворачивая фокус, и все вокруг становились толще и смешнее, как нахохлившиеся птицы. Мне казалось, что я смотрю старый фильм, и вот-вот заиграют первые такты лейтмотивной песенки.
Куда и зачем я ехал? Что, если уехав, я пропущу что-то важное здесь, где я теперь живу? Извечная проблема – что происходит там, где нас сейчас нет. Новости
