Мраморное поместье(Русский оккультный роман. Том XIII) - Виола Поль

Я знал, что почти нет старинного рода, у которого не было бы своей легенды или пророчества; но все-таки это предсказание показалось мне странным. Я задумался над тем, как могут слагаться в народе такие определенные и вместе с тем необъяснимые, ни с чем не связанные поверья. Это напомнило мне известное пророчество, на первый взгляд неисполнимое, относительно Бирнамского леса в шекспировском «Макбете». И как же, по представлению народа, может сбыться подобное предведение, если последний в роде Бич-Каргановых не захочет стрелять по волчице?

— А ты разве веришь этому? — спросил я.

— Никак нет, не верю… только чудно мне сдается, что лесник сказывал.

— Что же он сказывал?

— Стрелял он по ней.

— Что ж, промахнулся?

— Так точно, не потрафил, а говорят, близко шла; а лесник наш Артем добре стреляет, качек влет зашибает.

— Ну что же, промах со всяким случается.

— Так точно, что случается.

На этом оборвался наш разговор; мы подъезжали к парку и усадьбе Бич-Каргановых. Парк с одной стороны прилегал к лесу, с другой его окружали пустынные поля и болота, на горизонте также замыкавшиеся лесами. Меня сразу поразил вид усадебного дома. Это не были стены, а какое-то нагромождение неотесанных древесных стволов серовато-бурого цвета, с торчащими сучьями и черепичной кровлей. Крыша, впрочем, не была вполне черепичной, а представляла собой сложную мозаику стволов, ветвей и черепицы, скрепленных железными сцепами и искусно зацементированных. Огромные чугунные подпорки поддерживали стены. Экипаж остановился у обширной веранды, сложенной из больших камней серого цвета, причудливо глыбами нагроможденных. Могучие дубы и ясени склонили поржавевшие ветви над приземистой постройкой; над ними повисли серые тучи; матовый день клонился к закату. Анатолий, видимо, поджидал меня, сидя на веранде. Я нашел его сильно поддавшимся; на лице запечатлелись скорбная задумчивость и еще какое-то другое выражение, смысл которого мне стал ясен лишь впоследствии.

— Я очень рад твоему приезду, — сказал он мне, улыбаясь болезненно и с трудом, — если только ты в настроении поскучать здесь осенними днями.

— Ну, мы, кажется, никогда не скучали вдвоем, — отвечал я искренне, — к тому же мне очень приятны и осень, и такие старые усадьбы, как эта.

Я решил избавить его от обычных соболезнований, ожидая случая, когда бы он мог облегчить свое горе словами, если только в этом была у него потребность; поэтому по моей просьбе он повел меня осматривать усадьбу. Меня нисколько не интересовали типичные для владельцев старого времени многообразные постройки, заполнявшие обширный двор: каменные конюшни, амбары, коптильни, бани, птичники и службы всякого рода. Зато в старом парке с запущенными прудами меня особенно поразили беседки, если только так можно назвать то, что я увидел. Это не были павильоны из легких дощечек, обычного стиля, а совершенно особые причудливые сооружения. Дубы огромной толщины были посажены непроницаемым кружком с отверстием для входа. Вершины их, очевидно, с ранних лет систематически обрезываемые на высоте трех сажен, были сближены массивными железными скрепами под углом, образуя таким образом усеченный конус. Скрепы глубоко вонзились в вековые стволы: дерево, вырастая, стремилось освободиться от железных объятий человеческого ухищрения; от срезания коронок оно сильно развивалось вширь, глубоко переплетаясь судорожными ветвями, свешиваясь и расползаясь по земле в постоянной непосильной борьбе со сталью. Внутри этих почти темных беседок ветвей не было: их не пускали железные преграждения; прорвавшиеся ветви, видимо, вырубались, и, наконец, деревья инстинктивно направляли все свои силы к свету, отчего внешний вид беседок был особенно богат зеленью, в это время года уже потускневшей, но оживленной пурпурными гирляндами побегов дикого винограда. Корни их питались в огромном ящике, висевшем на чугунных крючках в каждой беседке и составлявшем верхнее дно усеченного конуса, увенчивая все фантастическое сооружение. От Анатолия я узнал, что дом и беседки были построены два с половиной века назад одним из Бич-Каргановых, который еще теперь живет в народных воспоминаниях человеком необычайно суровым и властным. Случайно он узнал, что где-то в какой-то реке были найдены залежи окаменелого леса и воспользовался этим необычайно прочным материалом, чтобы с величайшими усилиями и совершенно своеобразно сколотить то родовое гнездо, где ныне вел самое жалкое существование последний истомленный отпрыск когда-то могучего рода. Все, что не было выстроено из окаменелого леса: беспорядочно разбросанные мезонины, стеклянная галерея, колонны и угодья, — все это было позднейшего происхождения и нисколько не украшало, а лишь портило первоначальный вид усадьбы.

Я потому так долго остановился на описании этих старинных сооружений, что в них проглядывала одна идея: воспользоваться сырым материалом, не снисходить до тщательной, долгой и хлопотливой обработки, но властно громоздить его в грандиозных масштабах, подчиняя дерево железу, связывая огромные части непреоборимо массивными звеньями. Часто впоследствии, в дни моего пребывания в усадьбе, эти постройки рисовали мне их создателя человеком, для которого и смысл, и справедливость, и все стремления жизни начинались и кончались там, где осуществлялась его воля, гордая, беспощадная и непреклонная. Мне всегда казалось, что природа стремится к какой-то представленной ею гармонии, что все людские акты, слишком преступающие ее нормы, выходящие из ее рамок в необузданном культе личности и воли, всегда рано или поздно подчиняются закону возмездия, расплаты, если не личной, то по крайней мере в лице последующих поколений. Эта старая мысль мелькнула у меня, когда во время прогулки по усадьбе мне невольно бросился в глаза контраст между циклопической мощью усадебного дома и беседок и аристократической, но нежной и даже хрупкой фигурой Анатолия с бледными чертами, с печатью тоски и подавленности — как я тогда, впрочем, думал, в зависимости лишь от воспоминаний о свежей могиле.

Впечатление усиливалось еще тем, что за ним шла, ни на шаг не отступая, черная кудлатая собака, зверь необычайного роста и силы. Последовавшая трагическая развязка драмы Анатолия еще больше оттенила в моих воспоминаниях эту метафизическую теорию.

Анатолий отвечал на все мои вопросы, касавшиеся обозреваемой местности, усталым голосом, хоть и с обычной предупредительностью. Он разговаривал, как тяжело больной. За ужином беседа коснулась общих знакомых, и я заметил, что он тотчас же замял разговор при моем вопросе о его странствованиях по Европе. Мрачная тень мелькнула в его глазах. Над ним тяжело нависала атмосфера какой-то неотступной мысли.

В общем, мое впечатление было грустное. В этот день, засыпая, я размышлял о том, что за человек мог быть основателем этого дома. Зачем было выбрано столь угрюмое место среди болот и чахлых лесов, почему воздвигались такие странные постройки? Старое поверье, рассказанное возницей, фантастически кружилось предо мной. Должно быть, это было время непроходимых, девственных чащ, время диких, необузданных преследований зверя со стороны вельмож, создавших мировую легенду о бешеной скачке «проклятого охотника» по полям и лугам, без пощады для нив бедных тружеников. Не в те ли времена варварских увеселений под влиянием многих жестоких насилий создалось это поверье о грядущем возмездии? С этими мыслями я заснул.

Дальнейшие события я передам, выписывая их из дневника, который вел в то время, причем заранее извиняюсь перед читателем за отрывочный характер этих заметок, из которых для краткости выбрасываю многие мысли и впечатления, считая наиболее интересным пересказ фактов.

15 октября.

Черт побери, я, кажется, сам потеряю скоро равновесие среди мистического тумана, которым пропитана здесь атмосфера. Сегодня опять та же история ночью. Тот же противный вой этой «окаянной» волчицы, бегство Анатолия на могилу, сердечные припадки, ужас на его лице и отчаяние дворецкого. Все то же, только Анатолий показался мне еще испуганнее и жальче. С сердечными припадками, если дело так будет продолжаться, то кончится скверно и помимо всяких бредней. Настроение мое понижается. Сегодня я целый день брожу по сухой листве опадающего парка и в раздумье останавливаюсь у небольшой четырехколонной базилики, прикрывающей статую Мадонны. Это единственное здесь украшение в обычном и характерном для польского влияния стиле. После мрачной архитектуры дома и циклопических беседок, среди тяжелых дум, заволакивающих какую-то тайну Анатолия, меня особенно привлекают мягкие контуры базилики и грустно-сладостная улыбка Мадонны…