Борис Лазаревский - Эгершельд
— Налево, налево, в крайние двери…
В светлом коридоре палаты пахло лекарствами, ношенной одеждой и недавно вымытыми полами. Медные умывальники, ручки на дверях и стёкла в окнах, — всё блестело. Сидевшие на скамейке солдаты, в серых халатах, встали и вытянулись. Дверь одной из комнат была отворена, там два больных офицера, сидя на койках, играли в шахматы.
Ступая по чистому половичку, я старался уяснит себе, отчего меня здесь вдруг охватила такая грусть? Ведь бывал же я раньше в больницах, где лежало не меньше страдальцев, и там я не испытывал этого чувства так остро. Здесь было гораздо чище, были несомненно отличный уход и хорошая пища, и, в тоже время, было гораздо печальнее. Почему? И сейчас же, я точно услышал ответ, — «Там, в городских больницах страдают, в большинстве случаев, те, жизнь которых уже кончена сама по себе, а здесь лежат одни молодые, полные надежд, и, у многих из них, эти надежды, в самом корне, подрезаны навсегда»…
— Сюда, сюда, — прозвенел в конце коридора женский голос.
Я вошёл в крохотную комнатку. Окно, до половины закрытое белой занавесочкой, было отворено. Справа, на кровати, рядом с моей спутницей, сидела в белом хирургическом халате, с красным крестом на груди, другая девушка. Её золотистые волосы были наскоро и не гладко причёсаны. Вероятно их растрепала, только что снятая, косынка. Очень тонкие черты утомлённого, но ещё молодого лица, освещала улыбка. Улыбались и большие, серые, детские глаза. Мы познакомились и сразу заговорили просто и в шутливом тоне.
— Что вы так оглядываете моё жилище? Пожалуйста, не смотрите, здесь такой беспорядок, — сказала сестра и машинально поправила несколько прядей волос, упавших на её бледный, матовый лоб.
— Да видите ли, когда я бываю в келье монахини или в комнате молодой сестры милосердия, то мне всегда хочется сделать вывод из обстановки, — до какой степени здесь дошёл аскетизм?
— Вы однако ошибаетесь. Никакого вывода в таких случаях сделать нельзя. Такая обстановка является результатом не моей воли, а моей профессии.
— Может быть…
— Вообще у публики на сестёр милосердия иногда бывает очень неправильный взгляд. В жизни каждой из них вы непременно желаете видеть подвиг. Уверяю вас, что с моей стороны, например, никакого подвига нет. Это просто мой хлеб, и зарабатывать его таким способом мне гораздо приятнее, чем иным.
— Но вы же любите своё дело?
— Если бы не любила, не пошла бы на него. Устаёшь часто. Нервы разошлись. Вы знаете, прежде бывало умрёт ночью больной, ну повозишься с ним и, как ни в чём ни бывало, идёшь спать. А теперь умрёт и… я уж не могу заснуть до утра.
— Ну, а что вы делаете в свободное время?
— Читаю старые журналы или лежу и мечтаю.
— О будущем?
— Будущего своего хорошим или интересным я положительно не могу представить.
— Позвольте… как бы там ни было, но ваша жизнь ещё только что началась. Вы симпатичны, образованы…
— Может быть, но всё это ещё не даёт личного счастья.
Мы помолчали.
— Знаете, — сказал я, — вам очень идёт этот белый костюм, он так гармонирует с выражением всего вашего лица. Если бы я был Репиным, я бы непременно написал вас в этой комнате, с качающимися зелёными листьями перед окном, с этой белой занавесочкой, которой оно задёрнуто, и лучом света на вашей причёске.
— На картине это пожалуй вышло бы красиво, — сказала сестра и засмеялась.
— Ну, а в жизни?
— В жизни всякая красота, если не условна, то очень кратковременна, может потому только она и кажется такою дорогой.
— А счастье?
— Счастье тоже бывает, но… редко.
— Значит и у вас всё, действительно хорошее, в прошлом?
— Нет. В прошлом у меня гимназия, учиться было легко, но только скучно, и денег было мало. Потом община, потом сюда. Сначала тосковала, а теперь уж и в Россию не хотелось бы вернуться, — что там делать?..
Гнетущая искренность человека, который не желает думать о лучшем будущем, зная что оно не придёт, — ясно, так ясно, слышалась в словах сестры. Она опять улыбнулась и показала свои маленькие, белые как у мышки зубы.
Скоро мы стали собираться. Сестра вышла проводить нас на балкон. Увидев её, извозчик приподнял шляпу. Я не придал этому обстоятельству никакого значения, а потом по дороге вспомнил и спросил:
— Ты разве эту сестру знаешь?
— Точно так. В прошлом годе я в больнице санитаром служил, и они там были.
— Что же она добрая?
— Не могу знать, а только ни служащие, ни больные никогда от них худого слова не слыхали… Всё бывало смеётся. Перевязывает, молчит, а про себя улыбается. Как там с докторами или с другими сёстрами, про это нам неизвестно, ну а больные очень даже её уважали. Ласковая. Мало таких людей на свете бывает…
За Эгершельдом опять открылся Владивосток. Дома его теперь казались розовыми, а кресты на соборе заново вызолоченными. С флагманского судна стоявшей в бухте эскадры грянул пушечный выстрел. Эхо, тяжёлыми вздохами, прошумело по берегам и укатилось в море. Проиграли рожки, прогремели барабаны, и снова всё утихло. В городе я расстался со своей путницей и поехал домой.
В моей комнате было немного душно. Я отворил окно и просидел возле него до глубокой ночи. Мягкий, немного влажный, воздух ласкал лёгкие. Вверху на небе, лёг Млечный Путь, и милая Большая Медведица, такая же самая, как и у нас в Гирявке, сияла своими крупными зелёненькими шариками.
Слышно было, как на эскадре пробили восемь склянок, — двенадцать часов. Долетавшие с другого берега бухты человеческие голоса перешли в песню. Песня была малороссийская, народная, не положенная ещё на ноты, и так по народному её и пели. Помню, я слыхал её ещё мальчиком. Два низких женских контральто начинали самостоятельно, а затем сразу вступало несколько мужских голосов, под конец звонкий тенор один вылетал вверх и долго тянул последнюю ноту:
«Чому соловейко рано не щебече, Голосу не мае. Да чому козак на Дин не йде, — Дорогы не зна-а-а-а-е».
Что-то неприятно и вместе сладко защемило у меня на сердце. Откуда эта песня? Здесь?
Но сейчас же я вспомнил, что множество моих земляков переселилось сюда в надежде, что тут будет «хоч гирше, та инше»…
Я слушал эти голоса и думал, что вероятно для людей, которых мне за темнотою не видно, в этом мучительном «далеко», прошлое также дорого как и для меня, и для моей сегодняшней спутницы, а может быть даже и для сестры милосердия с золотыми волосами…
1906
Примечания
1
«Евгений Онегин». Глава 8. Прим ред.
