Надежда Лухманова - Где выход?
Она хворала и почти осуждённая докторами на смерть вдруг на удивление всем поправилась и вернулась обратно в Петербург… Неделю тому назад она в ответ на своё получила письмо от одних родственников, в котором её холодно и коротко извещали, что ребёнок её здоров, муж тоже, и что живёт он по-прежнему в своём доме на Васильевском острове. Оскорблённая, она решила больше никогда не писать, никого ни о чём не спрашивать. Они живы… живут там же, больше ей ничего и не надо знать.
…Она пойдёт туда сама, увидит. — Что будет дальше? — Она даже не знала… Увидеть — это главное… Увидеть…
И глаза её расширялись, темнели, сердце билось, губы пересыхали, а горло сжимали и рыдания, и смех, полный безумной радости… Увидеть! Она опустилась в кресло и закрыла лицо руками… Как хорошо она знала этот дом на Васильевском острове, где он живёт и теперь, окружённый воспоминаниями о ней: туда она приехала из-под венца, там родилась её дочь… Каждую комнату, каждый угол в каждой комнате она могла полностью восстановить в своей памяти: с мебелью, драпировками, коврами, обоями… Сад, выходящий на улицу, старый забор, калитка на ржавых петлях, прямая аллея… терраса открытая… там весною по столбикам ползут вьюнки, а воробьи под крышей вьют свои гнёзда… Его кабинет выходит на эту террасу, вот туда, туда забраться и подсмотреть в окна… видеть его раньше, затем… войти… без слов упасть в его объятия… он всё поймёт… Она пережила острый кризис… во многом он сам виноват. Что она изменила ему, искала в другой любви счастья… этого он не узнает никогда… Она вся вспыхнула… шея, уши загорелись… Да, эта новая любовь дала ей столько стыда, разочарования… это было падение, которое открыло ей глаза… зато теперь уж… никогда!.. Тогда она была так молода, что с рождением ребёнка в ней не проснулись чувства материнства… но теперь… Боже, как ей хочется видеть свою девочку, свою… Она встала, повернулась в угол к большой иконе Божьей Матери.
— Божья Матерь, прости, прости меня… Вернусь домой, никогда, никогда, клянусь Тебе, Владычица, я больше не согрешу против семьи… Прости, прости!..
Утерев слёзы, она отошла к зеркалу, зажгла высокие канделябры, поставила их на маленькие столики по обе стороны и стала внимательно рассматривать себя. Она видела, что похудела, побледнела, что глаза её горят тревогой и печалью…
Она не могла только оценить той неуловимой, невидимой прелести, которую страданье и проснувшаяся в её сердце потребность чистоты и долга накладывали на все черты лица, сквозили в малейших движениях. Теперь она была в сто раз прелестнее, чем прежде; она была полна женственной красоты, которая привлекает и привязывает…
В Сочельник, около 8 часов вечера, когда в ясном, морозном воздухе затихала суета людской жизни, и в окнах кой-где уже замелькали огоньки рождественской ёлки, она ехала в санях из гостиницы, где остановилась, на Васильевский остров. Заграничное манто, нарядное и холодное, мало согревало её; заграничная шапочка слишком открывала лоб и уши, но внутри её так кипела работа мысли, так жарко билась кровь, что она не чувствовала мороза.
— Скорей, скорей!.. — торопила она извозчика, и без того взятого за хорошую плату и нёсшегося быстро…
— Сюда, направо, стой…
Она бросила деньги и вышла из саней… Вот тут за углом сейчас дом… Вот начало садового забора… Высокие ветви, полные снега, перевесились на улицу, тихо покачиваются, точно протягивают ей руки, зовут…
«Иду, иду… — шепчет она… — вот видите — вернулась»… Калитка… она толкнула её со всею силой… О, Боже, какое счастье!.. Ржавые петли не выдержали, калитка приоткрылась, только снег, довольно высокий, завалившийся со стороны сада, удержал дверцу от падения. Проскользнув в отверстие, молодая женщина закрыла её за собой. Подобрав платье, шагая целиной по снегу, не замечая, что суконные, нарядные ботинки её промокают насквозь, она летела к галерее… Вот… Скользя по каменным ступеням, взбежала она на крылечко… Вот… его окно… штора спущена только до половины… в комнате светло… Подкравшись к раме, она почти опустилась на колени и из-за угла прильнула к стеклу.
Большой кабинет был освещён стоявшей на столе лампою, под широким шёлковым абажуром, который смягчал свет, но не мешал ему разливаться. За столом сидела молодая женщина со светлыми волосами, с красивым, спокойным выражением лица; левой рукой она подпёрла голову, правою быстро и твёрдо водила пером по бумаге. Когда, поднимая голову, она обмакивала перо в чернила, видны были её большие серые глаза, правильный нос, крупные губы, подчёркивающие породистость и благородство всей фигуры.
Тихий, подавленный стон вырвался у смотревшей в окно… В глубине отворилась дверь кабинета, и вошёл «он». «Он» наклонился к писавшей женщине, обнял её за шею и, нагнувшись к столу, стал читать через её плечо. Повернув голову при его входе, русая женщина улыбнулась ему, кивнула головой и продолжала писать. Окончив чтение, он правой рукой поднял подбородок писавшей; оба, глядя друг другу в глаза, смеялись, с хорошим, светлым выражением лица людей, понимающих друг друга… «Он» нагнулся ещё ниже и долгим поцелуем прильнул к её губам.
Если бы не двойные стёкла, они могли бы слышать отрывистый хриплый стон, вырывавшийся из груди той, которая стояла теперь на коленях в снегу и, прильнув головою к раме, глядела на них, не отрывая лихорадочно блестевших глаз.
Снова в кабинет открылась дверь; теперь вошла весёлая, нарядная мамка, подбрасывая вверх смеющегося красивого ребёнка; и «он», и русая женщина сразу протянули руки, и крошечное существо стало переходить от одного к другому. И вдруг, из-за юбки кормилицы, незамеченная до сих пор, вынырнула кудрявая головка девочки лет трёх. Воспользовавшись тем, что малютку теперь держал «он», девочка быстро вскарабкалась на колени русой женщине и стала целовать её, охватив за шею, смеясь и не допуская к ней малютку.
Но ведь это — её дочь!.. Её, той, которая стоит в снегу на коленях, это её Рита, её дитя… Зачем же? Зачем? И обезумевшая, отуманенная голова делает бессознательное движение, ударяется в стекло… Глухой, странный удар… Дрожание стёкол услышано в кабинете. «Он» бросается к окну, видит за ним что-то тёмное. Проходит несколько минут, длинных, страшных как вечность… «Она» лежит распростёртая на снегу, но сознание ещё теплится в ней. Вот шаги… бегут… огонь… «он» нагибается над ней… хватает её за плечи, поднимает… О, Боже правый!.. Он узнал её…
— Маня! Маня! — крик его вырывается безумной радостью, и он уже держит её у своей груди… Крепко-крепко руки охватили её стан… — Помоги!.. — приказывает он…
Кто-то поднимает её застывшие ноги… Её несут… Она охватила руками его шею, глаза её широко раскрыты, полны муки, и бледные губы шепчут только:
— Андрей… Андрей!..
Её внесли в тот же кабинет… Ни кормилицы, ни ребёнка уже не видно, но русая женщина стоит посреди комнаты и ясным, твёрдым взглядом встречается с её глазами. Её кладут на диван… Тут слёзы вдруг прорываются из её груди, она глухо рыдает! В душе её один вопрос: «Что будет? Что будет теперь?»
«Он» стоит на коленях у дивана, крепко сжал в своих руках её заледеневшую ручку, в глазах и радость, и ужас, и сердце бьётся одним вопросом: «Что будет? Что будет теперь?»
У стола стоит русая женщина, она бледна как та бумага, по которой только что писала, глаза полны безысходной тоской, и в ушах звенит один вопрос, точно кто кричит его в её собственной груди: «Что будет? Что будет теперь?»
1901
Примечания
1
Не морочь мне голову своими историями — фр.
2
несмотря на твою уверенность, меня не интересуют — фр.
3
фасона — фр.
4
не грех обратить на это внимание — фр.
5
Как я скучаю, как я скучаю!.. — фр.
6
до смерти — фр.
7
времяпровождением, развлечением — фр.
