Лидия Авилова - На хуторе
Они еще постояли втроем, поглядели, потом старушка глубоко вздохнула и направилась к выходу. Наташа пошла за ней.
На дворе тени вытянулись и убежали далеко за конюшню. Начинало свежеть, но солнце еще не совсем зашло и на гумне солома блестела как золотая. Воздух был прозрачен и чист, даль уходила глубже, и было необъяснимое удовольствие глядеть на поля, на зелень, на небо, как будто взгляд отдыхал на них и нежился в их мягких вечерних тонах.
Бабы все еще шли через двор, и можно было видеть, как одна из них, впереди всех, вертелась и подпрыгивала под бесконечный напев плясовой. У столба дети продолжали свою шумную беготню. Они махали ногами, взлетали и на лету кувыркались в воздухе.
— Ну, что? Ну, как? — спрашивали на балконе, когда обе женщины поднимались по ступеням.
— Бог его знает! — сказала старушка.
— По-моему, он в сознании, — сказала Наташа. — Когда мама предложила ему чаю, мне показалось, что он улыбнулся.
— Скажи, милая, чтобы ехали за попом, — распорядилась помещица.
— Ну, к чему это? — горячо возразил зять. — Не лучше ли послать за доктором еще раз. Подтвердить, чтобы ехал непременно, хотя бы ночью.
— Да, вот Петр, — оправдываясь начала старушка. — По-нашему, нужен доктор, а по их мнению, полезнее священник.
— Как странно, — заметила Наташа, — народ, собственно, любит лечиться и, если есть возможность, то идет к доктору из-за пустяка; в серьезных же случаях охотнее обращаются к знахарям или зовут священника. Вера в науку слаба, а сильна какая-то другая, слепая вера.
— Сильны предрассудки! — убежденно сказал муж.
— Нет, есть что-то другое, более глубокое, — задумчиво возразила Наташа. — Любовь к непостижимому, к сверхъестественному. Наш брат выше всего ценит свой разум, мечтает объять им вселенную, — народ любит сознание личного ничтожества и гордится той силой, которая делает из него слепое и послушное орудие. Мне кажется, — добавила она, — что, в то время как мы глядим себе под ноги, он смотрит в даль и видит конечное.
— В то время, как мы идем к свету, он топчется в своей темноте! — раздраженно подхватил муж. — Человек только тогда становится человеком, когда начинает понимать свою силу.
— Может быть! — задумчиво продолжала Наташа, — но, заметь, что мы с нашим сознанием силы, с нашим непомерно развитым самолюбием, довольствуемся меньшим: мы верим в возможное, он — в чудесное; мы идем к горизонтам, которые нам открывает наш разум, он стремится к беспредельному. Наш дух слабее их духа.
— Мы еще не можем предвидеть, чем будет в будущем человек. Его интеллектуальный рост еще ничем не ограничен.
— А где цель? — тихо спросила Наташа и прибавила чуть слышно:- Где счастье?
Дети устали бегать и поднялись на балкон пить молоко. Они шалили, толкали друг друга под локти, обливали скатерть и хохотали до слез. Отец прикрикивал на них, а бабушка мягко, но упорно брала их под свою защиту.
— Они нечаянно, они не шалят, — говорила она наперекор очевидности.
У землянки одна артель рабочих кончила свой ужин и теперь шла назад, поперек двора, к большому сараю. Опять слышались пение, смех и впереди идущих прыгала и кружилась баба с красным платком в руке. Навстречу им с громким хрюканьем бежали десятка два свиней, и их уши болтались на бегу, как тряпки. Встретившись с толпой, они сразу остановились и затем пустились по двору врассыпную.
— Митюшка! — крикнула помещица, прикладывая ко рту руки, сложенные воронкой, — чего свиней-то распустил?
Митюшка прибежал с длинным кнутом и стал бегать по двору, загоняя свиней в хлев.
— Поросенка забыл, поросенка! — кричали ему с балкона. Он оглянулся, увидал поросенка и присел в траву, протягивая голову вперед.
— Пеструшка! — ласково позвал он, — Пеструшечка, поцелуемся!
Поросенок подбежал и ткнулся пятаком в его лицо. Дети громко расхохотались.
— Как это ты его приучил? — закричал старший мальчик. Митюшка уже бежал за поросенком к хлеву.
— Хлебом я его… изо рта кормлю, — ответил он на бегу.
— Петр идет! — озабоченно заключила Наташа. — Уж не хуже ли?
— Дети! тише! не слыхать ничего! — крикнула бабушка. — Ты чего, Петр?
— Огарочка не найдется ли? — попросил Петр. — Темно в сарае. Со светом все лучше, веселее.
— Конечно, конечно, — торопливо сказала старушка. — Дети, спросите свечку у Анисьи.
— Огарочек бы… Зачем свечку! — протестовал Петр.
— Ты и ночь не спал? — спросила Наташа. — Кого бы посадить вместо тебя?
— А я-то что ж? — сказал Петр. — Умрет, тогда высплюсь.
— Ты бы попросил, чтобы рабочие не пели. Может быть, ему беспокойно? — предложил студент.
— Зачем! — сказал Петр. — Он и здоров был, не слыхал ничего. Хоронить-то теперь неспособно: 10 верст везти, а лошади нужны в работу.
— А сколько ему лет? — спросил кто-то.
— А кто его знает! лет 20 есть. Я его сызмальства знаю: всегда простой был. Обижали его, а он что малый ребенок… Не жилец был.
Принесли свечу и Петр ушел.
— Что такое? что случилось? — спрашивали дети.
— Человек тут один умирает.
— Где умирает? отчего?
— В сарае. От жары, должно быть. Вот вы все без шапки бегаете!
— И он тоже без шапки? оттого?
— Да, от солнечного удара.
Дети на минуту затихли, потом вдруг сразу встрепенулись и побежали к столбу.
— Не бери мою веревку! не бери мою веревку! — на всякий случай кричала меньшая девочка.
Взрослые расположились на ступенях балкона.
— Убирать можно? — спросила девочка-подросток, шлепая своими босыми ногами.
— Можно. А ты боишься мертвых, Феня?
— Страсть! — ответила девочка и засмеялась.
— Чего же боишься-то? живой человек может какое ни на есть зло сделать, а мертвый что?
Девочка фыркнула и утащила самовар.
— И здесь вера в таинственное, — сказала Наташа.
Все молчали и чувствовали себя подавленными.
— Ощущаешь какую-то ответственность, — сказала старушка, — точно виновата в чем-то, а в чем моя вина?
— Вина, может быть, в том, — сказала Наташа, — что себя и своих детей мы бережем больше, чем надо.
— Ну, что, вздор! — крикнул ее муж. — Мы бережем, потому что имеем понятие о гигиене. Мы не невежды. Но ми любим обвинять себя, любим эти широкие вины, в которых нет определенного. Это своего рода кокетство, эта наша виноватость перед народом. Ах, дескать, простите! мы умнее вас.
Солнце давно село, и на небе загорелись первые бледные звезды. Даль долго светилась и наконец погасла. Вторая и третья артель рабочих прошли от землянки к сараю, и теперь там стало людно и шумно. Слышались шутки, смех и какие-то два несложных, доморощенных инструмента резко и фальшиво высвистывали тот же бесконечный напев плясовой.
В смежном сарае, наискось от раскрытой двери, светился огонек. Это горела свеча у постели Семена.
— Ах, дети мои, дети мои! — с глубоким вздохом сказала старушка, — говорят, что когда долго живешь, то привыкаешь к горю. А вот я боюсь его все больше и больше; боюсь уже не за себя, а за вас, за внуков, и жизнь мне кажется страшной. Смотрю на своих крошек и думаю о том, как много тяжелого, горького придется им испытать.
— А они, в свой черед, будут бояться за своих детей и внуков, — сказал кто-то. — И так до бесконечности…
— А говорят, — горячо заметила Наташа, — говорят, наша сила в науке. Разве она успокоит наш страх жизни? Разве она докажет нам, что наши дети будут счастливее нас?
— Наука! — продолжала Наташа. — Но что мне в том, что два человека на двух концах земли могут переговариваться друг с другом, как соседи, потому что их соединяет проволока и еще какие-то эфирные волны! Я знаю, что, когда человек страдает, другой, рядом стоящий, не может уделить ему даже от избытка своего счастья, потому что их не соединяет ничего. Отчего мама и мы все не сумели отстранить удара от старика, который придет завтра и не застанет своего сына? Отчего мы не сумеем утешить его и только спрячемся от его горя?
Никто не ответил ей. Дети пришли и сели на ступени.
— Спать вам пора! — сказала бабушка, ласково гладя их по головкам.
К балкону, сбоку, подошел Петр. Его заметили только тогда, когда он был уже совсем близко.
— Петр! Что ты? Что такое? — разом спросили все. Петр поднял лицо и взглянул на звезды.
— Отошел наш Семен! — сказал он и широко перекрестился.
Кто-то ахнул и сейчас же замолк.
— Что такое, бабуся, «отошел»? — спросила меньшая девочка и положила свои ладошки на щеки старушки.
Петр не уходил и стоял, опираясь рукой о балкон. А печальная весть бежала по двору, и было похоже на то, что из ворот сарая, от одинокого огонька расползлась по широкому темному двору неожиданная, зловещая и всегда величественная тайна. Нелепые звуки доморощенных инструментов оборвались и замерли. Но в то время, как люди затихли, не зная, что сказать, звезды, казалось, блестели еще ярче, потому что для них на земле не могло существовать ни тайн, ни горестей, ни радостей. С той высоты, на которой горели они, земная жизнь не могла представляться ни важной, ни интересной.
