Вячеслав Пьецух - Государственное Дитя
Между тем останки отрока Аркадия перенесли в дворцовый покой, обмыли, обрядили в государственные одежды и положили на большой обеденный стол головой к иконе Николая Угодника, перед которой задумчиво теплилась рубиновая лампадка. Первый день с усопшим наследником всероссийского престола прощалась семья государя Александра Петровича, придворные чины и служилый кремлевский люд, а затем трупик перенесли в Успенский собор и дозволили проститься с покойником всей Москве. Странное дело: день лежало тело отрока Аркадия в Успенском соборе, два лежало, неделю, другую, - и ничего, тлен не касался плоти, точно для Государственного Дитя не существовало законов органической химии, и только он весь извострился, обсох, словно окаменел. Первое время народ дивился такой устойчивости, но потом стало ясно, что это знак, тем более что подле почившего нежданно-негаданно прозрели трое слепцов, и патриарх Филофей с архипастыри скоропалительно причислили отрока Аркадия к лику святых, просиявших в пределах российского государства.
Чтобы пресечь вредные толки, касавшиеся обстоятельств гибели отрока Аркадия, была учреждена следственная комиссия, которую возглавил дьяк Перламутров, вообще ведавший многими государственными делами. Толку от этого расследования не ждали, поскольку трудно было рассчитывать, что настоящие свидетели дадут дельные показания: малолетние жильцы окосноязычели от страха, а мамка Елизавета пребывала в длительном столбняке. Однако москвичи навертели таких злостных сплетен вокруг темной смерти, постигшей Государственное Дитя, что дело о происшествии на Спасской кремлевской башне следовало подвергнуть самому тщательному рассмотру, навести в нем какую угодно определенность и, таким образом, утихомирить беспокойный московский люд.
Таскать свидетелей на допросы начали спустя сутки по смерти Государственного Дитя. Следственная комиссия заседала в Приказе внутренних дел, который занимал 1-ю линию бывшего универсального магазина, выходившего фасадом на Красную площадь, а торцами на Никольскую улицу и Ильинку.
Поручик Иван Крашенинников, начальник группы телохранителей при особе отрока Аркадия, показал: де, 12 июля, в шестом часу по новому счету времени, он составлял недельный отчет для Приказа государственной безопасности, когда услышал вой ручной сирены и прибежал в Кремль одетым не по форме и даже с пером в руках; тело отрока Аркадия он застал уже бездыханным, лежавшим у цоколя Спасской башни с внутренней стороны стен; тут же находились малолетние жильцы наследника и его мамка Елизавета, валявшаяся без чувств, каковую мамку истязали отроков пестун Ласточкин и его братья, Михаила и Константин; а Государственное Дитя, по слухам, уже распространившимся вокруг неостывшего его тела, давеча забрался с жильцами на Спасскую башню и, расшалившись, будто свалился сам.
Майор Сергей Прохоров, начальник караула семеновцев, в тот день охранявших Кремль, в свою очередь показал: услышав набатный колокол, он, де, прибежал из кордегардии к Спасской башне, чтобы приказать затворить ворота, но было поздно, - немалая толпа москвичей, несмотря на предупредительные автоматные очереди поверх их дурных голов, ворвалась в Кремль и принялась бесчинствовать вплоть до пролития братской крови; впрочем, пестуна Ласточкина прикончили люди поручика Крашенинникова, что неудивительно, так как поручик был должен Ласточкину пятьдесят рублей; а Государственное Дитя накануне забрался со своими жильцами на Спасскую башню и как будто свалился сам.
Трое из малолетних жильцов при особе отрока Аркадия показали, что, дескать, в момент трагедии интересовались кремлевскими курантами и не видели ничего, однако жилец Николай Бабенко первое время утверждал, будто он был свидетелем злого разговора наследника с мамкой Елизаветой, но ему поприжали яички в щели между притолокой и дверью, и жилец сознался, что он соврал. Сама же мамка Елизавета, дававшая показания один на один с дьяком Перламутровым, заявила, что Государственное Дитя, расшалившись, вознамерился перебраться по карнизу от одного башенного зубца до другого, оступился и рухнул наземь.
По этому делу поручик Крашенинников и майор Прохоров были подвергнуты смертной казни, жильцы помещены в Бутырскую тюрьму, тела братьев Ласточкиных отданы на съедение собакам в кинологический питомник, а мамку Елизавету хотя и сослали в Выксу, в Николаевский монастырь, но содержать приказали на полном довольствии и с почетом.
Результаты следствия по делу о гибели Государственного Дитя были опубликованы во всех российских газетах и, коротко говоря, заключались в том, что наследник престола стал жертвой несчастного случая, а окружение его было виновато исключительно в недосмотре. Однако это сообщение не только не успокоило общественное мнение, но, напротив, способствовало распространению вредных толков: дескать, дьяк Перламутров, давно присматривающийся к месту первого лица в государстве, подкупил стяжателей, застращал малодушных и, таким образом, покрыл страшное преступление, которое как раз состояло в том, что злодей Перламутров подослал к отроку Аркадию наемных убийц, тонко знающих свое дело. Кроме того, поговаривали, будто наследник жив, будто поручик Крашенинников и майор Прохоров, как-то прознавшие о готовящемся злодеянии, нарядили наследником одного из жильцов, а отрока Аркадия спрятали до поры, за что и были подвергнуты смертной казни. Бог весть, отчего у нас возникают иные слухи, но, во всяком случае, офицеров действительно наказали несоразмерно с виной, а государь Александр Петрович действительно назначил дьяка Перламутрова местоблюстителем престола, буде сам он скончается в одночасье и Палата звездочетов не поспеет к тому времени вычислить новое Государственное Дитя.
Дьяк Перламутров, сразу взявший большую власть, распорядился насчет патрулирования столицы силами гвардейских полков, установил трехлетнее тюремное заключение для нарушителей правил дорожного движения, хотя бы это были пешеходы, переходящие улицы в непоказанных местах, и ввел предварительную цензуру. Нехорошее, тяжелое настроение распространилось меж москвичами, да еще эта мгла, низко повисшая над Первопрестольной, которая угнетала душу и вгоняла людей в беспричинный страх.
2
Поезд "Лев Толстой" приближался к Хельсинки. Вася Злоткин, молодой еще человек с хорошим славянским лицом и немного оттопыренными ушами, лежал на нижней полке в своем купе и странными глазами рассматривал потолок. Уже в течение года с ним время от времени происходило что-то неладное: как на одних бедолаг вдруг нападает неясное беспокойство, а на других "куриная слепота", так Вася Злоткин иногда погружался в тяжелую мечтательность, напоминающую прострацию, и его посещали чудные грезы. Замечательно, что эти мечтания сильно смахивали на явь и он даже временами ощущал незнакомые запахи, воочию наблюдал героические картины, слышал нездешние голоса; также замечательно, что его грезы нанизывались на определенную сюжетную линию и всякая из них представляла собой фрагмент одной и той же продолжительной эпопеи; но самым замечательным было то, что Злоткин мог руководить своими видениями, что он как бы в уме сочинял роман. После первого же припадка бедняга напугался и побывал на приеме у самого Наджарова, главного психиатра IV управления; тот, впрочем, ничего серьезного не нашел и назначил только ежедневные продолжительные прогулки, но на прощание сообщил, что вообще психиатрия не столько наука, сколько искусство, и самый авторитетный диагноз есть не более чем набросок карандашом. И Вася Злоткин, успокоившись, смирился со своим недугом; так в преклонные годы люди смиряются с одиночеством и болезнями возраста, вроде гипертонии.
Поезд нечувствительно плыл по рельсам, - видимо, финны как-то умудрялись их класть без стыков, - за окном тянулись пригороды Хельсинки, присыпанные снежком, именно производственные либо складские помещения, очень опрятные и даже радующие глаз, преаккуратные домики, выкрашенные в пастельные, завораживающие цвета, автомобильные стоянки, первые улицы с редкими пешеходами, словом, приятно оживленная местность, которая предваряет любой европейский город. Вошел, вкрадчиво постучав, проводник в коричневой униформе, сказал:
- Прибываем... - и мягко задвинул дверь.
Злоткин положил на столик десять финских марок для проводника, надел теплую замшевую куртку, подхватил сумку с плечевым ремнем и брезентовый баульчик для дипломатической почты, в котором на самом деле помещался пистолет Стечкина и крупная сумма денег, вышел в коридор своего вагона, посмотрел направо, посмотрел налево, осенил себя мелким-мелким крестиком и сошел.
Несмотря на то что день выдался будний, а также на ранний час, в помещениях хельсинкского вокзала было многолюдно и совершалась прилично-суматошная, привычная и в то же время чужая жизнь; в частности, Вася Злоткин приметил компанию пьяных парней с осоловевшими чухонскими физиономиями, но они не орали песен, не сквернословили, не приставали к публике, не дрались, а только бродили, шатаясь, туда-сюда. И ему подумалось на их счет: "Ну что ты с ними, сукиными сынами, поделаешь северяне!.. Северяне-то они, разумеется, северяне, а все-таки прямо шевалье по сравнению с нашей рванью..."
