Василий Брусянин - Одинокий Григорий
Улыбаясь, Григорий выходит из кухни и, утирая передником руки, идёт ко мне под рябину. Подошёл, улыбнулся, сказал:
— Кончал сё… сё кончал…
Протянул ко мне большую мозолистую руку, неловко взял толстыми пальцами папиросу и опустился на землю…
В короткие промежутки отдыха от работы Григорий всегда подходит ко мне, и мы курим и беседуем. Я знал, что на сегодня Григорий не склонен к беседе. Рано утром хозяйка его, добродушная с виду, госпожа Кюнерейнен, подняла целую бурю и пригрозила Григорию прогнать его с кухни. Вчера вечером из леса вернулась белая корова, хромая на правую заднюю ногу. Животное укололо себе ногу в лесу, а госпожа Кюнерейнен обвинила Григория в неосмотрительности.
Пока хозяйка бранилась, Григорий молчал, а как только она смолкла и ушла в чистую горницу, Григорий начал кричать на весь двор, что он и сам не останется ни на минуту «у такой ведьмы».
Раздосадованный на хозяйку, Григорий всегда делает так. Ходит по двору или что-нибудь делает и громко кричит, что он не будет жить, а через минуту смиряется и опять слушает новую брань хозяйки, брань по новому поводу.
Григорий — loinen, т. е. «постоялец». В этом почтенном звании он состоит уже более двадцати лет. В доме он считается как свой человек, как родственник, и не ему принадлежит его свобода, а тому дому, который его приютил. Кажется, только в Финляндии существует такая странная порода людей! Я шутя прозвал Григория «домашним другом», но, право же, в этом случайном моем определении есть какой-то внутренний смысл. По своему положению Григорий должен быть другом не только самой госпожи Кюнерейнен и её пансионеров, но и дома её, и её вещей, и коров, и всего вообще благосостояния предприимчивой женщины. Заботы Григория о чужом хозяйстве должны быть такими же, как если бы всё это богатство госпожи Кюнерейнен принадлежало ему. Вот это-то положение человека и изумляло меня долго.
В начале моего пребывания под кровлей дома госпожи Кюнерейнен я самым серьёзным образом считал Григория мужем уже немолодой хозяйки. Мне казалось только, что Григорий — муж под башмаком. Госпожа Кюнерейнен держит его в грязном теле, и только. Бывают такие мужья, похожие на какие-то бескровные жертвы домашних очагов…
Помню курьёзный эпизод. Я обратил внимание на грязные шторы в моей комнате и сказал Григорию:
— Григорий, скажите вашей жене, чтобы она сняла у меня в комнате шторы и отдала их мыть.
С недоумением посмотрел на меня Григорий и, когда я повторил свою просьбу, он сказал:
— Нет моя жены… Не будет… Не было…
— Так разве хозяйка не жена вам?
— Сами женитесь на ней!.. Ха-ха-ха! — рассмеялся он.
И только в этот день я узнал, кто мой новый друг. Он не человек, а какая-то домашняя машина, на обязанности которой делать всё, что прикажет главный центр хозяйства, госпожа Кюнерейнен.
Сообщил мне Григорий нечто важное и из своей прошлой жизни. В год смерти Гильды у него была своя изба в лесу на берегу моря. И жила в той избе и вела хозяйство его мать, старуха. Мать Григория так крепко сжилась с мыслью, что скоро Гильда войдёт в её дом молодой хозяйкой, что не пережила горя, и в день смерти Гильды умерла в лесу… Ушла в горе и умерла в одиночестве…
Остался Григорий один, заколотил окна и двери своего логовища и отправился в Петербург. И года три пропадал. Односельчане даже стали подумывать о том, чтобы избу пропадавшего человека и клочок земли, числящийся за Григорием, обратить в общественную собственность. Но вот, неожиданно явился Григорий и как из мёртвых воскрес: вернулся домой таким, что его и не узнать.
В лохмотьях, пьяный и дурашливый, Григорий навёл на всё население тревогу. Стал пьянствовать и на родине, а вскоре продал свою землю и хату и опять уехал в Петербург. А когда лет через пять вернулся больным, ему пришлось лечь в больницу для бедняков.
Не умер Григорий, хотя в больнице несколько раз считали его умершим. Совсем холодело и синело его худое тело, и дыхание приостанавливалось, а потом выходило так, что он оживал, чтобы через несколько дней снова ввести в заблуждение больничную прислугу. Остался жить Григорий для того, что бы сделаться «постояльцем» госпожи Кюнерейнен. И он добросовестно исполнял веление судьбы и вот уже двадцать лет служит своей госпоже.
Часто смотрю я на Григория и задаюсь вопросом: для чего он живёт?
Делает всё Григорий как машина, двигается как автомат, и мысли, и чувства в нём автоматичны… Где же в нём человек? «Где ты, человек?» — хочется крикнуть, глядя на Григория. Всё умерло в нём, всё приспособилось к потребностям госпожи Кюнерейнен… «Где же ты, человек?..» И только одно сохранилось в Григории: в нём до сих пор жива память о Гильде. Он часто вспоминает её, и я несколько раз видел, как Григорий ходит по берегу, по той отмели, где когда-то ходила весёлая и жаждущая счастья Гильда.
Помню белую ночь на Ивана Купала… С каким-то волнением в глазах подошёл ко мне Григорий и как ребёнок, которого отпустили на свободу, радовался, что на сегодня его отпустила на все четыре стороны его суровая госпожа.
— Гулять пойдём… Берег… Праздник…
Сказал он эти слова и улыбнулся, как редко улыбается. И только госпожа Кюнерейнен помогла мне понять смысл улыбки странного человека. Как оказалось, издавна установлено так, что в день Ивана Купала Григорий свободен.
— Невесту он свою вспоминает в этот день, — пояснила мне госпожа Кюнерейнен. — Утонула она, а он всё о ней скучает… Много лет прошло, а он всё скучает…
Много лет прошло, а Григорий всё скучает по своей невесте. Сколько красивой печали в этом поклонении! «И он — человек», — говорю я себе, когда мы с Григорием вышли из дома и направились на берег моря. Годы сделали его безответным рабом, а его сердце осталось неизменным и не протестующим рабом старого чувства, — старого и вечно юного чувства…
Шли мы с ним рядом, утопая в тёплом и вязком песке морской отмели, шли и мирно рассуждали о предстоящем празднике.
А он всё прихорашивался: то снимет шляпу и начнёт приглаживать седые волосы, то поправит на рубахе галстук, то одёрнет полы нового пиджака.
Так и казалось мне: идёт Григорий на свидание с Гильдой… То, что случилось, ничего этого не было… Не пронеслись над землёю длинные годы со дня печальной кончины Гильды. Времени не было. Оно остановилось, замерло ради того, чтобы остановить навсегда миг горячего счастья человека, идущего со мною на праздник. То, что случилось, того не было. Гильда жива. Вон она в нарядной толпе девушек и молодых людей. Она скучает там одна, смотрит в сторону деревни и ждёт, когда же придёт её милый, ненаглядный Григорий.
Мне хотелось, чтобы всё это было. Чтобы не было того, что случилось… В далёкие минувшие годы унесла меня моя фантазия, и я живу в прошлом чужим счастьем, чужими радостями… Того, что люди называют несчастьем, того не было… Есть только тихая, беззвёздная, безоблачная белая ночь… Есть морская отмель, тихие воды моря, серые чайки, носящиеся над морем… Есть большая и весёлая толпа молодых людей и девушек. В толпе и дачники, пришедшие посмотреть на чужое веселье… В толпе и Гильда. Ждёт она, когда придёт Григорий.
Высоким, ярким столбом вытянулся к бледному небу белой ночи сноп вытянутого колеблющегося пламени… То вспыхнули пропитанные смолой и составленные друг на друга бочки…
Праздник начался! Громадным пёстрым хороводом двинулись люди вокруг горящих бочек. Цепко схватились молодые люди, и девушки, и подростки руками и образовали круг общего веселья и возбуждения.
Вот запели какую-то тихую родную песню, запели и ещё медленнее пошли вокруг пылающих бочек. Как будто тихая и спокойная песня остановила кровь в жилах этих людей… А вот цепь разорвалась.
Рассеялись по песку отдельные кружки и группы… Взвизгнули скрипки, их нежные и робкие звуки заглушали медные трубы, и барабан ударил для чего-то раза два… И понеслись по песку танцующие пары как тени беззвёздной и тихой белой ночи…
Тихое, сонное море, отчего оно не было таким и тогда, когда Гильда и Григорий уплыли вдаль его, чтобы остаться вдвоём? За что море наказало их? За что оно разрушило счастье бедного и жалкого Григория, моего домашнего друга?
Впрочем, нет… Не то… Пусть ничего этого не было… Пусть не было той печальной ночи… Пусть не было ни длинных годов, ни часов, ни минут… Пусть тот момент остался навсегда живым на земле… Смотрю я вдаль моря, и мне хочется увидеть лодку, в которой плывут Григорий и Гильда.
Тёмными, чуть заметными точками виднеются на глади морской чьи-то лодки, и я знал, что в числе их нет той лодки, на которой плыли Григорий и Гильда… Была та лодка и нет её… Был тот счастливый момент, когда двое влюблённых уединились, и нет его… Море погубило лодку Григория, море погубило Гильду, и с тех пор Григорий боится моря, боится неба… Два сильных врага ополчились против маленького человека и разбили его счастье…
