Лидия Чарская - Семья Лоранских (Не в деньгах счастье)
— Извозчик! — закричал Кодынцев не своим голосом, — в Галерную гавань! Живо!
Что ты, Володя! Ведь, мы на конке можем! — запротестовала Леля, — отлично на конке бы…
Но было уже поздно. Не торгуясь с хитроватым на вид «ванькой», заломившим, глядя на ненастье, чудовищную цену. Кодынцев отстегнул фартук и, энергично взяв Лелю за руку, подсадил ее под закрытый верх в пролетку.
— Так будет верней, — произнес он весело, сам усаживаясь подле девушки.
— Ну, а про кофточку ты мне все-таки ничего не сказал, Володя! — снова заговорила Лелечка, когда их пролетка миновала стоявшие у Александровского сквера конки и легко покатилась по торцовой мостовой по направлению к Дворцовому мосту.
— Какую кофточку? — недоумевающе переспросил Кодынцев.
— Ах, какой ты рассеянный, Володя! — заволновалась она. — Я тебя про Валентинину кофточку спрашиваю. Какого цвета ей шелка купить: красного или желтого? По-моему — красного, потому что Валентина бледна немного, а в красной кофточке она будет чудо какая хорошенькая! Желтая к ее цвету лица не пойдет. Правда?
— Правда, Лелечка, — весело согласился Кодынцев.
— Ну, и отлично, — обрадовалась она. — Я тогда ей выберу красную. Скажу — Володя посоветовал. Хорошо?
И Лелечка с лукавой улыбкой заглянула в его глаза, сиявшие ей с братской лаской из-под козырька чиновничьей фуражки.
— Лелечка! — неожиданно произнес Кодынцев. — Смотрю я на тебя и думаю: всегда-то ты всем довольная, радостная, хлопотливая, как воробушек. И, глядя на тебя, самому весело на сердце станет… Все-то у тебя так гладко и хорошо выходит. Счастлива ты, Лелечка?
Лелечка только звонко расхохоталась в ответ своим детским серебристым смехом.
— Странный ты сегодня, Володя! — произнесла она сквозь смех, — то цилиндры с прохожих зонтиком сбиваешь, а то философствовать начал… Ха, ха, ха!
— Какая ты милая, Лелечка! Как ты всегда развеселить умеешь. Ведь, для нас всех как солнышко для мира, нужна. Дай тебе Бог подольше таким дитятком оставаться! Ни задумываться, ни печалиться не пристало твоей головке, детка…
— Потому что она рыжая, — с комическою серьезностью заключила та, — а все рыжие ужасно веселые и ужасно глупые! Мне и печалиться-то некогда, Володя! Сам знаешь небось. Утром надо Граню чаем поить, в лавку сбегать — Фекла мяса порядочного выбрать не умеет, Павлука в академию отправить… А там, смотришь, завтрак. Пошить что-нибудь надо… А потом Граня возвращается. С ним потолкуешь. Глядишь, и Павлук является. Опять обед. А тут и друзья наши тут как тут. Самовар, закуска… Валентина от своего хозяина вернется… К одиннадцати часам так устанешь, что только-только до постели дотянешься. Какая уж тут задумчивость! Нет, мне всегда работать весело. Ведь не Валентине же хлопотать по дому. Валентина — красавица. Ей и работать-то грешно. У нее, взгляни, ручки — точно у принцессы крови. А мои — гляди!
И она протянула к самому лицу Владимира Владимировича крошечные ручонки в стареньких перчатках, сквозь прорванные пальцы которых выглядывали ее розовые коротко остриженные ноготки.
— Славная ты! — произнес Кодынцев и поцеловал старенькие перчатки в том самом месте, откуда выглядывали розовые пальчики. — Славная ты, родная моя сестренка!
Он хотел добавить еще что-то, но в ту же минуту пролетка остановилась у небольшого серого домика-особняка в одной из маленьких улиц Галерной гавани.
— Вот и приехали! — радостно произнесла Лелечка, слезая. — Вы к нам, или домой пойдете, господин государственный чиновник?
— Если позволите, к вам, госпожа беззадумчивая барышня.
— «Если позволите!» — передразнила его Лелечка с усмешкой. — Вот еще как разговаривать выучился. Нечего важничать! Ну, руки по швам и марш за мною. Живо!
Кодынцев с улыбкой последовал за нею.
II
Семья Лоранских жила в собственном сером домике «у самого синего моря», как говорил старший из детей, Павел Денисович или Павлук, по семейному прозвищу, студент медицинской академии. Марья Дмитриевна Лоранская овдовела как раз перед рождением своего последнего сына, Грани, и теперь жила на крошечную пенсию, оставленную ей мужем-чиновником, да приработком старших детей, Валентины и Павла, из которых первая, в качестве чтицы, занималась у одного старика, другой давал уроки. Кроме того, верх домика отдавался внаймы.
Серый домик был дан в приданое за Марьей Дмитриевной и все ее дети родились и выросли в нем. Это был совсем особенный домик. С утра до ночи там кипела жизнь, звучали молодые, свежие голоса, мелькали юные здоровые лица. Утром все расходились, чтобы сойтись снова к обеду, а вечером, после чая, в сером домике поднимался дым коромыслом: молодежь пела, играла, хохотала… Товарищи Павла по Академии приходили сюда запросто, в рубашках-косоворотках или в стареньких заплатанных тужурках, пили чай с булками или с простым ситным, ели грошовую колбасу и веселились так, как, наверное, уже не умеют веселиться в княжеских палатах.
И не бледная спокойная красавица Валентина, не рыженькая хлопотливая Лелечка, ни Павлук, ни Граня, притягивали к себе молодежь, — просто в сером домике все располагало к веселью, смеху, дружеским спорам и милым беседам. На глазах этой молодой толпы поднялась и расцвела Валентина, выросла Лелечка, и никому в голову не приходило ту или другую принять за взрослую барышню и, когда в один прекрасный день сияющая Марья Дмитриевна объявила за чаем, что «Валечка просватана», все как будто тут только заметили и то, что Валентина — девушка-невеста, и то, что она — взрослая красавица. И вдруг всей этой шумно веселившейся молодежи стало обидно, что один из членов ее как бы отпадает от них, став на положение барышни-невесты. Когда же узнали, что жених Валентины, Владимир Владимирович Кодынцев, друг детства юного поколение Лоранских и их ближайший сосед, все встрепенулись и даже обрадовались предстоящей свадьбе. Кодынцев был славный, хороший человек, а Валентина — совершенно исключительная барышня-невеста: она не уединялась от других со своим женихом, как это обыкновенно происходит у помолвленных, а просто и мило держала себя с ним в обществе товарищей брата, по-прежнему бегала с ними на «верхи» в Александринку и отбивала себе мозоли, хлопая любимцам актерам. И снова в сером домике поднимался дым коромыслом и молодежь бежала сюда отдыхать от лекций, а иной раз поверять свои невзгоды доброй, чуткой, по матерински отзывчивой ко всем им Марье Дмитриевне, или незаменимому другу-советнику во всех житейских делах, Лелечке, и, наконец, к Павлуку, готовому содрать с себя последнюю рубашку и дружно поделиться ею с неимущим.
С Валентиной и Граней откровенничали меньше: с первой — вследствие ее внешней холодности и исключительного положения невесты, с которым, как-никак, а приходилось все-таки считаться, со вторым — в виду его крайней молодости.
Но больше всех в смысле дружеских откровенностей и всяких душевных излияний перепадало Лелечке. С нею обращались запанибрата, по-товарищески; ей рассказывали с особенной охотой про маленькие и большие невзгоды и радости… Лелечка имела драгоценную способность помочь, утешить, посоветовать, выпутать из беды.
— Мирская печальница! — любовно приглаживая ее рыжие кудри, говорила Марья Дмитриевна, гордясь своей дочуркой.
Впрочем, изо всех своих четверых детей Лоранская особенно любила своего последнего младшего сына, Граню, родившегося двумя месяцами позднее смерти отца. Граня был общим кумиром. Он жил точно юный принц среди своих подданных. Каждый из членов маленькой семьи считал своей обязанностью баловать Граню. Происходило ли это вследствие того, что ребенок, не видевший отцовской ласки, возбуждал нежное сочувствие близких, или сам по себе Граня, красавчик собой, нежный, как девушка, располагал к себе своими внешними достоинствами.
Даже Валентина, не любившая проявлять особенную нежность, и та, нет-нет, да и выражала ее по отношению к младшему брату. А о Лелечке и Павлуке и говорить нечего — те просто таки боготворили Граню.
Вообще, семья Лоранских шутливо разделялась их ближайшими друзьями и знакомыми на две половины: аристократическую, состоящую из Валентины и Грани, и демократическую, в состав которой входили сама Лоранская, Павлук, Леля и краснощекая глуповатая, но честнейшей души девушка Феклуша, жившая уже десятый год в сером домике.
Когда Лелечка с Кодынцевым вошли через крошечную прихожую в столовую, вся семья была в сборе, готовясь приступить к обеду. Из открытой в прихожую двери кухни шел очень вкусно пахнувший пар и наводнял собою столовую, так что сидевшие там за столом четыре фигуры казались плавающими в облаках.
— Наконец-то! Где тебя носило? — весело крикнул по адресу вошедшей Лели молодой некрасивый медик с веснушчатым лицом и мясистым носом, но с большими умными карими глазами, смотревшими бойко, весело и добродушно.
